Глаза Павлы Захаровны уставились на Саню, сидевшую в стесненной позе, и говорили ей:
"Радуйся, милая, за хама идешь. Дворянина ты и не стоишь".
XXXVIII
XXXVIII
На широкой немощеной улице ветер взбивал пыль стеной в жаркий полдень. По тротуару, местами из досок, местами из кирпичей, Теркин шел замедленным шагом по направлению к кладбищенской церкви, где, немного полевее, на взлобке, белел острог, с круглыми башенками по углам.
Он пошел нарочно пешком из своей въезжей квартиры.
Вчерашнее объяснение с семейством Черносошных погнало его сегодня чем свет в город. За обедом разговор шел вяло, и все на него поглядывали косо; только Саня приласкала его раза два глазами.
С нею он погулял в парке и сказал ей, когда они возвращались на террасу:
— Вы, Саня, не думайте, что у вашего жениха хамские чувства; только я не жалую, чтобы мне в душу залезали.
Саня только вздохнула и ничего не промолвила. Она стояла за него, но боялась высказываться — как бы "не наговорить глупостей".
Всегда утром при пробуждении совесть докладывает, стр.487 в чем он провинился. Сильно не понравилось ему самому, как он повел разговор в гостиной; едва ли не сильнее недоволен он был, чем своей встречей и перебранкой с
Петькой Зверевым, здесь в городе, на его — тогда еще предводительской — квартире.
И однако он ничем тогда не загладил своего мальчишества и обидчивой резкости и просто «озорства», каков бы ни был сам по себе Петька.
Как-никак, а тот первый повинился ему. Ну, он расхититель сиротских денег, плут и даже поджигатель; но разве это мешало ему — Ваське Теркину — тому товарищу, пред которым Петька преклонялся в гимназии, быть великодушным?..
"Душонка-то у меня, видно, мелка!" — вырвалось у него восклицание под конец утренних счетов с совестью.
И тотчас же приказал он закладывать, а в девятом часу был уже в городе.
Узнал он от хозяев, что предводителя держат чуть не в секретной, что следователь у них — лютый, не позволял Звереву в первую неделю даже с больной женой повидаться; а она очень плоха. Поговаривали в городе, будто даже на себя руки хотела наложить… И к нему никого не пускали.
Надо было начать с визита следователю. Не раньше десяти тот проснулся. Теркину пришлось долго и убедительно рассказывать, кто он, и выгораживать всякую возможность стачки с подсудным арестантом.
— Положим, мы с ним вместе учились; но ведь он своим пожаром спалил у компании лесу с лишком на десять тысяч.
Этот довод подействовал на следователя больше всего остального.
— Так что же вас побуждает видеться с ним?
Из жалости или великодушия? — спросил он не без язвы.
— По человечеству! — выговорил почти смущенно
Теркин.
В следователе он увидал полнейшую фактическую уверенность в том, что Зверев поджег свой завод. Он ничем не проговорился, смотрел вообще «нутряком» с порядочной долей злобности, но по его губам то и дело скользила особого рода усмешка. стр.488
Записку тюремному смотрителю Теркин, однако, добыл от него. Следователь, провожая его до двери, сказал ему:
— Вы теперь его не застанете…
— На допрос приведут? — спросил Теркин.
— Нет! Я разрешил ему побывать у больной жены; но к часу своего обеда он должен быть в остроге.
И вот он идет туда пешком, и жалость не покидает его. Поговорка, пущенная им в ход вчера в объяснении с Черносошным: "от тюрьмы да от сумы не открещивайся"
— врезалась ему в мозг и точно дразнила. Со дна души поднималось чисто мужицкое чувство — страх неволи, сидения взаперти, вера в судьбу, которая может и невинного отправить в кандалах в сибирскую тайгу.
Справа, около самого тротуара, проплелась в клубах пыли одноконная городская долгушка.
Теркин поднял голову равнодушным жестом и остолбенел.
Лицом к нему сидел сгорбившись Зверев, в арестантском халате и шапке без козырька; по бокам два полицейских с шашками и у обоих револьверы.
Теркин хотел крикнуть, и у него перехватило в горле.
Зверев узнал его и тотчас же отвернулся… Облако пыли скрыло их.
Сермяжный халат всего больше поразил Теркина. Первое лицо в целом уезде и — колодник еще до суда. Может быть, и понапрасну заподозрен в поджоге? Растрата по опеке еще, кажется, не обнаружена. В сермяге!
Искренно порадовался он за Петьку, что улица была совсем пустая. Только вправо, туда к выезду в поле, тащилась телега, должно быть, с кулями угля.
До самого острога не покидало его жуткое чувство — точно саднило в груди, и ладони рук горели; даже в концах пальцев чувствовал он как будто уколы булавки.
Не больше пяти минут взяло у него с того места, где он увидал долгушку, до ворот острога. Инвалидный солдатик грузно ходил под ружьем, донашивая свое кепи, и служитель сидел на скамье под навесом ворот. стр.489
Теркин предъявил ему записку к надзирателю и всунул рублевую бумажку. Тот снял шапку и тотчас же повел его.
В острог попадал он в первый раз в жизни. Все тут было тесно, с грязцой, довольно шумно, — начался обед арестантов, и отовсюду доносился гул мужских голосов.
— Они кушают, — сказал ему тот же старший сторож, остановившись перед дверью камеры, помещенной особенно, в темных сенцах, и звонко щелкнул замком.
Теркин вошел вслед за ним. Сторож захлопнул дверь, но не запер ее.
За столиком, в узкой, довольно еще чистой комнате, Зверев, в халате, жадно хлебал из миски. Ломоть черного хлеба лежал нетронутый. Увидя Теркина, он как ужаленный вскочил, скинул с себя халат, под которым очутился в жилете и светлых модных панталонах, и хотел бросить его на койку с двумя хорошими — видимо своими — подушками.
— Василий Иваныч! Ты! — глухо воскликнул он и сразу не подал Теркину руки.
— Здравствуй, брат! — с невольной дрожью выговорил
Теркин и также невольно протянул к нему обе руки.
Они обнялись.
Зверев был красен. На глаза навертывались слезы.
— Ешь! Ешь!.. Ты голоден… Я посижу, — сказал Теркин.
Первой мыслью Зверева при входе Теркина было: "вот, друг любезный, пожаловал на мой срам полюбоваться".
Но когда тот обнял его, он сразу размяк.
Послушно присел он к столу и доел похлебку, потом присел к Теркину на койку, где они и остались. В камере было всего два стула и столик, под высоким решетчатым окном, в одном месте заклеенным синей бумагой.
Говорить про свою вину Зверев упорно избегал, только два раза пустил возглас:
— В поджигатели произвели!
Он полон был не того, что ему предстоит, а негодования на прокурора и следователя, которые «извели» стр.490 его жену. Когда он был посажен в острог, она в тот же день заболела.
— Не верю я докторам, — шептал он Теркину на ухо. — Они дурачье, олухи, шарлатаны. Толкуют: невропатия, астма какая-то. А я вижу, что она себя опоила чем-то. И не сразу… а, может, каждый день подсыпает себе в их лекарства.
И вот сегодня только допустили его побывать у нее.
— Мерзавцы!.. Крапивное семя!
Он не выдержал и стал всхлипывать:
— Краше в гроб кладут. Как бросилась ко мне!.. И сейчас же обомлела. Столбняк! Не доживет до субботы…
Любовь какая, Вася! Понимаешь ты! Кабы ты видел ее! Первая женщина в империи!
Его охватила струя мужского самодовольства, сознания, что из любви к нему женщина отравляется. О том, что из- за нее, для ее транжирства, он стал расхитителем и поджигателем, — он не тужил.
— Для какого черта, — крикнул он и заходил по камере, — для какого черта он меня в колодники произвел, этот правоведишка-гнуснец! Что я, за границу, что ли, удеру? На какие деньги? И еще толкуют о поднятии дворянства! Ха-ха! Хорошо поднятие! Возили меня сегодня по городу в халате, с двумя архаровцами. Да еще умолять пришлось, чтобы позволили в долгушке проехать! А то бы пешком, между двумя конвойными, чтобы тебе калачик или медяк Христа ради бросили!
Губы его брызгали слюной и болезненно вздрагивали.
Он опять присел к Теркину, весь как-то ушел в плечи и одну ладонь положил ему на колени.
— Кто старое помянет… Ты знаешь!.. Тогда ты со мной форсить начал, Василий Иваныч… Ну, поквитались!..
От моего ельника и у тебя выдрало сколько десятин. Я тебе мстить не хотел. Извини, брат! Да ведь это не твое собственное, а компанейское… Ну, и то сказать, и попросил я у тебя тоже здорово — сорок тысяч. Имел резон отказать. Только уж очень ты… тогда…
Зверев тряхнул головой и замолчал.
— Петя! — тихо и робко выговорил Теркин. — Тебя под залог выпустят? стр.491
— Мало ли что! Десять тысяч заломил правоведишка! У кого есть нынче такие деньги? Все прожились! Все прогорели! Вся губерния не лучше меня грешного. А в банке-то каких делов наделали!..
— Слушай! Заяви следователю, что я внесу.
— Что?..
Краска залила сразу лицо Зверева. Он откинулся корпусом в сторону и, заикаясь, выговорил:
