— Что?..
Краска залила сразу лицо Зверева. Он откинулся корпусом в сторону и, заикаясь, выговорил:
— Ты — зря? Грешно!.. Лежачего не бьют!
— Не зря, а вправду.
— Нет?!
С нервным криком он вскочил, схватил за руку Теркина и стал целовать.
XXXIX
XXXIX
Тарантас, открытый, четырехместный, запряженный тройкой бурых лошадей, стоял в тени опушки, в той части соснового заказника, которая уцелела от недавнего пожара. На козлах, рядом с кучером, сидел карлик Чурилин.
В глубине лужайки, около мшистого пня, разлеглось несколько человек. Они только что вышли из тарантаса. Посредине высилась голова Теркина, сидевшего спиной к лесу. Немного в стороне прилег Хрящев, в парусинной блузе и парусинной же большой шляпе, на зеленом подбое; он называл ее почему-то
"брылем". По бокам, подобрав ноги углом, сидели капитан Кузьмичев и Аршаулов, все такого же болезненного вида, как и год назад; очень слабый и потемневший в лице, одетый тепло, в толстое драповое пальто, хотя было и в тени градусов восемнадцать.
Он все еще жил в Кладенце, где Теркин нашел ему постоянную работу — надзор за складами по его пароходно-торговому делу. Здоровье его падало, но он этого не примечал и верил в то, что поправится.
Его послали на кумыс; он с трудом согласился; но захотел навестить сначала Теркина и прибежал к нему накануне на пароходе. Капитан Кузьмичев — теперь командир «Батрака» — зашел в Заводное грузить дрова и местный товар; но просидел целые сутки из-за стр.492 какой-то починки. Он должен был везти Аршаулова книзу, до самой Самары.
Всякому было видно, как бедняга плох; но Аршаулов, еще более спавший с голоса, смотрел весело и порывался говорить. Кашель затруднял его речь и часто доходил до судорожных припадков; он хватался за грудь, ложился боком и томительно отхаркивал, а потом, со словами: "Это ничего! извините!" — вступал так же пылко в новый разговор.
Теркин показывал им сегодня оба заказника, на обоих берегах Волги; показал и пожарище. В усадьбе он успел представить их невесте; но остальных членов семьи они не видали, чему он был, в сущности, рад.
Как-то особенно отрадно было у него на душе в эту минуту вместе с горьким осадком от мысли, что такой славный «фанатик», как Михаил Терентьевич Аршаулов, обречен на скорую смерть… — Но он не сознавал этого, стало — не страдал.
Живо вспомнились ему все переходы их бесед в Кладенце… С того времени многое запало ему в совесть, под горячим обаянием веры в народ и жалости к нему этого горюна, считающего себя теперь счастливцем.
— Очень бы мне, братцы, хотелось, — заговорил он, — сделать вас участниками моего перехода в состояние женатых людей, да грешно было бы задерживать вас.
— Я бы остался, Василий Иваныч, — сказал Аршаулов чуть слышным звуком.
— Нет, поезжайте!.. Обвенчаемся мы не то через две недели, не то через месяц, где же вам ждать!.. Вы мою Саню видели; кажется, она вам обоим пришлась по вкусу?..
— И весьма! — крикнул весело Кузьмичев.
— Вот и мудрец одобряет. — Теркин кивнул головой
Хрящеву, который придвинулся к ним. — Я Антона Пантелеича в шафера за это возьму.
— Мне непозволительно, — шутливо заметил тот и снял свой «брыль». — Я ведь вдовьего сана.
— Ничего!.. Свидетелем, во всяком случае, можно быть.
— Много благодарен за честь. Только, кажется, это мне не по чину будет. стр.493
— Это почему? — возразил Теркин, делая в его сторону жест правой рукой. — Вы, господа, Антону Пантелеичу не верьте! Он только прибеднивается, а у него в голове столько есть всякого добра… да и в сердце также, — добавил он пониже тоном.
Хрящев стыдливо отвернулся.
— Нечего, нечего конфузиться-то!.. Унижение паче гордости. Здесь Антон Пантелеич в своем царстве.
— Что твой леший! — подсказал Хрящев и детски рассмеялся.
— Не леший, а лесной пестун и созерцатель!.. Господа! -
Теркин обратился к своим гостям. — Ежели мы с вами сегодня любовались этим заказником, тем, что уцелело от пожара, — это дело рук Антона Пантелеича.
— Ни Боже мой!
— Толкуйте!.. Без вас я бы совсем зарвался, да и сам бы сгинул во мшаре.
— Как это? — вскричал заинтересованный капитан.
— Василий Иваныч! Пожалуйста! — заговорил просительно Хрящев. — Никакого тут подвига не было…
Вы бы и сами…
Но Теркин не дал ему договорить и рассказал гостям, как он мог сгореть в мшаре, не явись ему на помощь Антон Пантелеич.
Тот сидел с поникшей головой, обращенной к лесу, и видно было, что ему действительно было неловко.
Когда Теркин кончил, он обернул к ним свое загорелое, с лоском, пухлое лицо и, часто мигая серыми глазками, выговорил с юмором:
— Этак вы меня заставите, Василий Иваныч, подать прошение о выдаче мне медали за спасение погибающих.
— Ладно! Толкуйте! — крикнул Теркин, и его начало еще сильнее подмывать: выставить напоказ перед этими отличными ребятами-сотрудниками и приятелями — достоинства своего лесовода-мудреца.
— Ведь вот, господа, — он оторвал ветку от молодой сосенки, стоявшей около него, — для вас и для меня лес — известно что такое. Я вот сбираюсь даже удивить матушку-Россию своими делами по сохранению стр.494 лесов; а ничего-то я не знаю. Да и профессора иного, который книжки специальные писал, приведи сюда — он наговорит много, но все это будет одна книжка; а у Антона Пантелеича каждое слово в глубь прозябания идет.
— Книжка! — перебил его Хрящев и еще ближе пододвинулся к ним. — Не извольте относиться к ней свысока. Откуда же и я-то извлек то, о чем маракую? Из книжек. Без науки ничего нет и быть не может в человеческом разумении.
— Нет, не из книжки, а из своего проникновения, из души. Вы влюблены, дружище, во все естество, в каждую былинку, в каждую козявку.
— Есть тот грех! Хе-хе!
Хрящев засмеялся и шутливо закивал головой.
Всем стало очень весело.
— Да вот, — указал Теркин, — хоть эта сосенка! Пари держу, что Антон Пантелеич до тонкости определит, сколько ей лет, так, на глазомер, а не под микроскопом.
— Ну, это не большая премудрость, Василий иваныч! Это каждый мужик бывалый знает.
— Однако!..
— Сколько же ей лет? — спросил и задорно подмигнул капитан.
Хрящев подполз к сосне, поглядел на нее снизу вверх, пощупал ствол и стал что-то считать, дотрогиваясь до ветвей.
— Видите ли, — начал он медленно и тихо закрыл глаза, — каждый год сосна дает венчик в несколько ветвей. Сколько венчиков, столько и лет, — без ошибки. В этом деревце венчиков до пятнадцати — стало быть, и лет ему пятнадцать. Это вернее, чем ежели теперь срубить у корня и пласты считать, особливо в старом дереве. К коре пласты сливаются, и их надо под лупой рассматривать, чтобы не ошибиться.
— Ну вот видите, господа! — крикнул Теркин. — И всякое дерево у Антона Пантелеича — точно живой человек: свою, как бы это сказать, душу имеет, психологию.
— А то как же! — со вздохом подтвердил Хрящев, лаская рукой тонкий ствол сосенки.
— Ель он до обожания любит… А я — сосну!.. У нас всегда насчет этого идут диспуты. стр.495
— И сосна — почтенное дерево, — выговорил вдумчиво
Хрящев, оглядывая всех троих, — и притом целомудренное.
— Как это?
Кузьмичев расхохотался.
— Потому что в брак она вступает редко — раз в шесть, в семь лет, а не ежегодно, как столько других произрастаний. Ей приходится вести жизнь строгую. На постноядении стоит всю жизнь — и в какие выси поднимается. На чем держится корнями, сами изволите знать. Потому и не может она вокруг себя разводить густой подлесок, обречена на одиночество, и под нею привольно только разве вереску. Но и в нем есть большая краса. Не угодно ли поглядеть… Вон он в полном цвету!
Все трое поглядели в сторону опушки, где позади стволов протянулась лиловая полоса.
— Лес, — продолжал Хрящев, попадая на свою любимую зарубку, — настоящее царство живых существ. Мы в своей гордыне думаем, что только в нас вся суть, а кроме нас ничто не чует, не любит, никаких нет стремлений и помыслов… А это неправда, — выговорил он горячо и мягко, — неправда! Не то что вот эта сосна, — камень — и тот живет!.. А уж о пернатых и говорить нечего! Те еще так живут, как многим из нас ни единожды на своем веку не удастся. Везде одна сила, один дух… Я в это верю, грешный человек… И куда ни обернусь — вправо, влево, — везде чудо… И один наш мятущийся, ограниченный дух все фордыбачит, корит, судит, рядит, приговоры изрекает. И все всуе! Никто не прав, никто не виноват… И ежели для нас зло существует, то для нас только. А для сосны — вот этой самой — есть свое зло, а для муравья или червя — свое…
Их-то мы не слушаем и не разумеем, а только со своей подоплекой носимся!
XL
— Нет, позвольте!..
