— Надень костюм, который я тебе купил, в нем ты не будешь выглядеть мещанкой. И поторапливайся, пожалуйста. В двенадцать у меня репетиция с акробатом, а в пять нас уже ждут в Переделкино.
— Ой, В Переделкино? Где дачи всех великих писателей?
— Ну, Сиверского рано называть «великим», но он молодец, жить умеет.
Та— ак, хочешь -не хочешь, а придется сыграть роль столичной львицы. Справлюсь? В конце концов, кто тут дочь циркача? Та-ак, плечи развернуть, походка деловитая, движения напористые. На витрины ноль внимания. В метро на указатели не смотреть. В вагоне раскрыть брошюру об итальянском кино и читать с таким видом, будто только что вернулась из Канн. По эскалатору подняться немного пешком, будто ты безумно занятой человек, а те, кто стоят — бездельники и зеваки.
— Ты что, голуба, вышагиваешь как журавль? На часы смотри, время поджимает.
Вот тебе и «омосквичилась». Ладно, посижу немного в темном зале, посмотрю, как папа репетирует.
— Нет, нет, Геннадий! Я же вам показывал! Каждый жест должен быть акцентирован. Это не пустое комикование, а детское любопытство, интерес к мелочи. Вы натыкаетесь на шест — бац! Боль. Обида. Оглядываете его — ого! Высокий. А что если… Подпрыгиваете — хоп! И вы уже наверху. Зритель своим глазам не верит: надо же, недотепа, а такое отчубучил!
Зря папа из этого парня акробата-эксцентрика пытается сделать. У него же нет комического жеста. Папе стоило только подойти к шесту, чуть присесть и растопырить пальцы — уже смешно. А парень, вроде, все точно повторяет, а не смешно.
— Та-ак, молодец. Вы делаете вид, что сами не понимаете, как оказались в этой немыслимой позе. С удивлением разглядываете руки и ноги, завязавшиеся узлом, развязать их, не удерживаете равновесие — падаете! Еще разок повторим.
Интересно, а если бы со мной папа столько занимался, сколько со своими студийцами, вышел бы из меня толк? Или из меня такая же артистка, как и москвичка?
— Пап, этого Гену не пошлют на фестиваль. Он до самодеятельности еле дотягивает.
— Может моя дочь быть такой бестактной?
— Мы же далеко, он не услышит.
— У неудачников обостренный слух. Впрочем, ты права, если бы не необходимость зарабатывать на кусок хлеба, бросил бы всю эту муру и приковал себя железными цепями к пишущей машинке. Ведь на золотоносной жиле сижу. Такого материала, какой я за десять лет собрал, ни у кого нет. Ведь все артисты в заграничных поездках что покупали? Тряпки. А я каждую копейку экономил и привозил кино — ролики с ранними американскими, английскими, французскими комиками. Теперь бы без наукообразия в увлекательной форме рассказать об этих неизвестных у нас страницах кино.
— Пап, может, мы тогда зря в Переделкино едем, вернулись бы, и ты сразу начал писать?
— Нас ведь ждут.
— А-а.
— Я тебе говорил, что у Сиверского шимпанзе живет. Неужели не любопытно взглянуть?
— Откуда у него шимпанзе?
— Здоровенная зверюга. И злая. Кто-то во время заграничной поездки ему подарил. А помнишь, как я из Вьетнама гиббона привез?
— Как можно такое забыть?
Это и есть знаменитое Переделкино? Ничего особенного: дачи как дачи, заборы как заборы. Досок с именами великих нет. Некоторые дачки на Петушихинские смахивают.
Неловко, что я в гости к писателю иду, а ни одной его книги не прочла. И хоть бы не знала, где их достать, а то стоят у нас в шкафу на третьей полке и упрекают дарственными надписями. Но папа сам виноват, он сказал, что фантастика — это не литература, и ее читать — только вкус портить.
— Ну, гости дорогие, с вами можно с голоду умереть! Битый час бегаю со шпагами как д’Артаньян: то ли начинать жарить шашлыки, то ли нет? Того и гляди, дождь пойдет, угли потухнут.
— Извините, Александр Маркович, только-только с каторги вырвался. Разрешите представить мою великовозрастную дочь.
— Ах, дочь! А я со слепу решил, что ты на старости лет молоденькой женой обзавелся. Как говорится: седина в бороду… Впрочем, ты лет на десять меня моложе! Мальчишка еще. Анна Игнатьевна! Принимай гостей!
— Добрый день, Анна Игнатьевна. Не выгоните за такие розы, что-то они в электричке погрустнели.
— А-а, приехали проказники, ну, за то, что опоздали, накрою вам в беседке, пусть вас дождичком намочит. Дочка-то как выросла — невеста. Александр Маркович! Шашлыки-то у тебя горят!
— Что значит «горят»? Я вокруг них точно прыщеватый чиновник вокруг генеральши егожу, со всех сторон веером обмахиваю.
— А где ваш шимпанзе?
— Митька-то? Вон, в окне зубы скалит. Мы, когда гости, запираем его в доме, а то он очень уж нервничает.
— Анна Игнатьевна, батюшки! Скатерть белая, хрусталь!
— Что ж, не часто к нам питерские жалуют.
— Узнала дочку-то?
— Чего ж не узнать, я эту востроглазенькую во-от такусенькой помню.
— Ну, гости дорогие, пора за стол, шашлыки не любят ждать.
— Рекомендую грибочков попробовать, в этом году в лесу страсть сколько грибов. Вот рыжики соленые, маслята маринованные, а по мне — так первый гриб груздь. Ни на какой белый его не променяю.
— Анна Игнатьевна, сами грибы собирали?
— Да-а, с таким домоседом, как наш Александр Маркович, только на базаре и собирать. Вот попробуйте-ка мой фирменный салат. Сейчас расскажу вам, как он готовится — век благодарить будете.
— Анна Игнатьевна, шашлыки ведь остынут!
— Ну, нельзя же все есть задом наперед.
— Почему нельзя? Где написано, что нельзя? Очень даже можно. Брюхо у нас одно, и все там прекрасно уложится.
— Ну, делайте, как знаете. Только сперва водочки налейте. За встречу.
— Мне чуть-чуть, завтра на работу.
— Брось ты, один денек можно и пропустить.
— Ни в коем случае! Каждый день в десять, как к станку. Писать удается только по вечерам, и то урывками. Вот и дочке по дороге говорил: ведь на золотоносную жилу наткнулся, сейчас копать и копать, а все текучка заедает.
— Ну-у, пошли жалобы турка. Молодой мужик, здоров — как бык… Представляешь, Анна Игнатьевна, он у себя под Ленинградом собственными руками тако-ой домино отгрохал!
— Да что я не знаю, мы же ездили туда как-то зимой. Помню, посреди сугробов высился такой неприступный бастион. Да вы кушайте, кушайте. Вот рыбки красненькой попробуйте, специально для вас берегла.
— И второй дом построит. Вот женится и построит. Еще больше прежнего. Я его знаю. И книги напишет, те, что у него сейчас в голове. Напишешь?
— Да уж придется наступить текучке на горло.
— Только послушай старого, зубы проевшего писаки. Не разменивайся ты по мелочам, повестушечки там, рассказики, не зарься на скорые деньги. Как только проделан подкоп в редакцию, замахивайся на большую вещь. Ну, выпьем за твои будущие книги!
— Самовар-то, Александр Маркович, ставить? Темнеет уже.
— Черт с ним, с «темнеет», чай можно и дома попить. Куда нам торопиться?
— Ну, а у вас самого, что сейчас на верстаке?
— У меня, как ты изволишь выражаться, тоже «золотая лихорадка». Сам понимаешь, после полета Гагарина кто первый застолбил участок, тот и копает.
— Все в том же фантастическом ключе?
— Скорее сплав детектива и фантастики. Раньше, да…, но тогда все было отвлеченно. А теперь стоит героям подняться на космический корабль, как всё — читатель уже на крючке.
— Да-а, можно сказать, что запуск первого человека в космос — специальный подарок партии и правительства к дню вашего рождения.
— Нет, Александр Маркович, я с тобой категорически не согласна, опять ты гостей без чаю домой отпустишь, а я «наполеон» пекла, возилась. Ты как хочешь, а я иду ставить самовар.
— Да куда им спешить, не маленькие, отоспятся.
— Анна Игнатьевна права, нам еще два часа с лишком добираться.
— А пирожные?!
— А как на фронте. Когда наш ансамбль приезжал в какую-нибудь дивизию, нас после выступления принято было кормить пшенкой. Это называлось банкет. Так вот, каждый раз к нам выходил хозяйственник и спрашивал: «Что, товарищи артисты, банкет тут кушать будете или с собой завернуть?»
— Намек понят. «Банкет» с собой заворачиваем. И все-таки Александр Маркович вынуждена тебе поставить на вид: опять гостей заболтал, а чаем из самовара не напоил. Ну, как с тобой поддерживать легенду о московском хлебосольстве?
— Ну-у, Анна Игнатьевна… Мы вот, когда сюда ехали, я дочке говорю: «В твоем возрасте, милая, полезно даже одним воздухом с интеллигентными людьми подышать, а уж гостеприимству поучиться — это сам бог велел».
— Ну, раз вы такие несговорчивые, придется с вас взять обещание в другой раз приехать чай пить.
Темнотища какая после беседки с разноцветными фонариками! Хоть глаз коли. Хотя, зачем его колоть? Непонятно. Глаз — это самое хрупкий и самый точный инструмент. Это только так говорится: дышать интеллигентным воздухом, а на самом деле без глаз не отличишь, где интеллигентный воздух, а где нет. Ну, и без рта — тоже не разберешься.
