— Не берись, Антон, за все дела разом. Завалишь, — охлаждала его пыл Дарья Васильевна. — Поселок твой поселком, а еще и весенний сев подойдет. Давай–ка, председатель, график составим, людей расплануем.
График составить было легче. Рассчитали кубометры древесины, рассчитали коней и километры от леса до Воскресенского, поделили, перемножили. А вот с людьми было хуже. Пришлось делать крупные и неожиданные перестановки. Карпа Гурьевича уговорили стать главным на лесозаготовках, под полную его ответственность и единоначалие. Старый столяр не упрямился, сказал только: «Боязно, непривычен людьми ворочать. Я по дереву…» — и согласился, уехал в лес. Анохин, как человек дела, твердый и спокойный, по решению правления и партийной организации возглавил всю транспортировку строительных грузов. Его место, место бригадира–полевода, заняла Ася.
Машина каждое утро уходила в город; шофер и грузчики брали с собой в кузов лопаты, расчищать дорогу. Одни за другими, плывя по сугробам, уезжали в дальние леса розвальни, и в них уезжал народ — лесорубы, — из каждой семьи кто–нибудь да отправился в армию Карпа Гурьевича. Где–то там, в чащобах, возникали землянки и крытые снегом шалаши, визжали пилы, стучали топоры, курился дым над жестяными трубами, пахло борщами и кашами, а село пустело со дня на день.
По замыслу Антона Ивановича весь этот переполох должен был закончиться тем, что из лесов, из города, с кирпичных заводов и со складов хлынет могучий поток материалов.
Но время шло, а потока все не было, — так, жидкие ручейки стекались. Уже приехали архитектор с техником и сметчиком. Антон Иванович отдал им в полное владение свой дом, спешно достроив вторую его половину. Самого же его с Марьянкой пустила к себе Клавдия. Она в горячую пору уехала из Воскресенского в областной город. Никто ее за это осуждать не думал, — причина была веская и всем понятная. Наоборот, поездка эта многих примирила с неприступной гордячкой.
Архитектор составлял проекты общественных построек, жилых домов, перестройки бывшей шредеровской усадьбы; сметчик делал необходимые расчеты; техник, ползая по снегу, вел разбивку участков вокруг усадьбы.
Архитектор Жаворонков изучал место будущей стройки со всех сторон, со всех точек, — ему хотелось представить, как будет выглядеть поселок с дороги, с реки и даже с птичьего полета, для чего Жаворонков взобрался однажды на купол бывшего клуба. После каждого такого исследования возникал новый эскиз — один лучше другого.
Антон Иванович видел, что его собственный проект планировки поселка пошел насмарку, но не огорчился этим нисколько: проекты Жаворонкова ему нравились гораздо больше.
— Поймите, товарищ Сурков, одно, — говорил Жаворонков, стоя где–нибудь под елкой, дымившейся снеговой пылью от январского ветра. — Мы хотим, чтобы переезд обошелся вам как можно дешевле, а поселок получился как можно красивей. Поэтому планируем так, чтобы старые дома перенести в сохранности, дополнить их новыми и получше расположить на участке. Разве плохо?
— Как плохо! К этому и стремление.
Антон Иванович мало–помалу превращался в агитатора и пропагандиста предложений Жаворонкова. Эти предложения обсуждались на партийном собрании, коммунисты разъясняли проект в бригадах лесорубов, возчиков, на животноводческих фермах.
Для гидротехников и для архитектора Антон Иванович готов был каждый день варить лапшу с курятиной и домодельные воскресенские компоты из сушеных яблок, не жалел меду, хотя это были рубли, отрываемые от почти миллионной суммы, красными чернилами проставленной в конце бухгалтерской книги колхоза. Но его удручало, что бревна ползут из лесов не быстрее ленивых капустных гусениц. Кирпич штабелями лежал на станции, и Антону, Ивановичу казалось, что его там безбожно крадут. Он отправил в город караульщиком Савельича с берданкой. Дед три дня зяб на ветру и в конце концов повадился ходить в чайную греться. А в чайной земляки, свояки, знакомцы. Много ли старику надо? Разбуянился раз, пришел на станцию к кассирше. «Билет выдай. Уезжаю отседа». — «Куда билет, папаша?» — «А тебе какое дело? — гаркнул. — Шагу человеку ступить не дают! Куда сразу да зачем». Вломился к начальнику, стучал кулаком по столу, полами тулупа смахнул на пол чернильницу и лампу. Увели в милицию, сообщили в колхоз.
Потом из леса вернулся приемный сын Карпа Гурьевича, — руку топором поранил. Потом уронили с машины ящик стекла. Беды сыпались со всех сторон. Антон Иванович обнимет вечером Марьянку, чуть ли не слезы точит ей на грудь.
— Не руководитель я, Марьянушка, сапог валеный… И жизнь какая трудная… Нет в ней спокоя человеку.
— Тошенька, предлагали тебе, — шел бы в совхоз заведующим отделением. Помнишь, директор звал? Хорошо бы как, а?
— Тьфу тебя, Марьянка! — рассердится. — Я тебе про жизнь, ты про дурь всякую. Извини — телушка ты, форменная телушка.
Наутро встанет, ночные горести долой, гонит в разные места машину, подводы, из себя выходит, — дело движется по–прежнему с ноги на ногу, вперевалочку, не спеша, с прохладцей.
Но не одна голова в колхозе — председатель. Была тут еще и Дарья Васильевна, партийный руководитель. Ею не зря было сказано как–то: «Не без языка, чай, на свет родились». Она написала статью в районную газету, о всех воскресенских замыслах по переустройству природы рассказала, о трудностях и нехватках, о воле колхозной перебороть трудности. Отправилась со статьей в город, отдала в редакцию. Статью напечатали, и удивительное вышло дело. Антона Ивановича и Дарью Васильевну непрерывно стали звать к телефону. Секретарь сельсовета Надя Кожевникова сбилась с ног, разыскивая их по селу.
— Заело? — откуда–нибудь за полсотни километров кричал другой председатель или другой партийный секретарь.
— Заело–то заело, да не съело.
— Ершистые вы.
— Ерша щука не берет.
— Ну, ну, желаем здравствовать. Вот план лесозаготовок выполним, пришлем пару подвод. Подсобим. Слышь ты?
— Спасибо скажем.
— Спасибо — это ладно. Харч чтобы был — людям и коням. Главное.
Другие высказывались в ином духе:
— Антон Иванович? Ты, милок, на нас не серчай, Помочь — у самих сил нету. Запарка. Чуешь?
Антону Ивановичу общий интерес к воскресенским делам понравился и придал энергии. Он съездил в совхоз, выпросил у директора машину и двух плотников. В дальний край района отправился, на артиллерийский полигон… Щегольнул там, что сам — старшина батареи; приехал в гимнастерке, при ордене и всех медалях. Растрогал старенького майора, тот пообещал, что созвонится с округом и вышлет тягач.
В середине февраля, в разгар самых вьюг и метелей во главе целого обоза явился горский председатель Лазарев. Пощипывая бороденку, попивая чаек, рассуждал:
— Мир обществом силен, Антон. Ты в трудную минуту нас, горских, не забыл. И мы тебя не забыли. Мужики наши работящие, кони справные. На две недели даем тебе восемь подвод, — хозяйствуй. Больше, понятно, не проси. Мир плановости требует. У нас свой план. Мы из него эти подводы, что хитрый портной, по клочкам выкроили. Сумеешь сшить — пиджак будет. Не сумеешь — неладный ты швец, значит.
К марту вокруг помещичьей усадьбы, над рекой и вдоль дороги, громоздились штабеля бревен, досок, кирпича, бутового серого камня, возникли навесы для бочек с цементом, дощатые кладовушки. В тесной будке возле чугунной печки сидел Савельич, который, не оправдав себя в городе, был переведен сторожем сюда. Ему отвратительны были вся эта суета и вид строительной, ералашистой площадки, обезобразившей привычную тихую, мирную сельскую картину. Но Савельич терпел, потому что сторожем в зимнее время быть выгодно: дела никакого, а трудодни идут. Он выйдет иной раз из будки, пальнет в ворону для порядка, и назад, топить чугунку.
С мартовскими днями сидеть за печкой не стало резону. Устроил возле будки лавочку из доски и двух чурбаков. Грелся на солнце, притопывая красными галошами в лужицах на снегу. И кто бы ни ехал, кто бы ни шел по дороге мимо воскресенских садов, все видели в садах начало какой–то большой стройки и среди нее — неизменного деда в тулупе, с берданкой, зажатой меж колен.
2
Лаврентьев лежал в центральной областной больнице, куда его доставил самолет санитарной авиации. Катя вызвала тогда хирурга из района. Хирург, в свою очередь, позвонил в область. Состояние раненого было чрезвычайно тяжелое: пробита брюшная полость, поврежден кишечник, сломаны ребра. Он не выходил из глубокого шока. Районный хирург едва успел обработать раны, как на лугу возле села приземлился самолет. Через пятнадцать минут самолет снова взмыл, развернулся и унес с собой агронома. Всем селом смотрели вслед снежно–белой машине, и многие в эту минуту думали, что навсегда расстались с человеком, к которому привыкли, с которым сроднились и без которого жизнь колхоза как–то и не мыслилась, будто участвовал он в ней с тех давних пор, когда обобществили первых коней, первые хомуты и бороны и когда было так трудно, непривычно трудно работать сообща, что хоть бросай все и уходи с земли на лесные разработки, на станцию в стрелочники, уезжай в область — на завод или на фабрику.
