— Так чть — в кабинетах и будем сидеть?
— Ну тебя, Дементьич! Все шутишь. Кабинеты для приемных часов. Не понимаю я тебя, ей–богу! Сам же меня скоблил полтора года — правление да правление. А теперь…
— А теперь задумался: что лучше и важней — хорошее поле или хороший кабинет? Диалектика, знаешь, человеческого сознания, Антон Иванович. Оно же развивается.
— Это — не перечу. Развитие есть. Костю взять Кукушкина. Какие фортеля выкидывал? Проволоку колючую, нитки, засады. Теперь посмотри, у них там на пасеке этакий договорище вывешен! Все пункты, все планы, нормы. Взаимный контакт с дядей Митей, а ведение дел самостоятельное. Ульев новых навезли. Оба лаются, — стройкой, дескать, пчел им пугаем.
Бабушка, шаркая войлочными туфлями, внесла сковородку; запахло салом и зеленым луком.
— Что это ты, молодка, натворила–то мне! — Старуха увидала Клавдину работу и отобрала у нее нитки. — Эка, запутала как. Видать, не рукодельница. — И уже тише, понимающе, спросила, указывая на Лаврентьева: — Муж он тебе? Не слышу — кто?
Клавдия побледнела. В тех случаях, когда обычно краснеют, она всегда бледнела.
Машина катила по плотной, обструганной грейдером дороге. Лаврентьева пытались посадить в кабину, но он отказался, уступил место Антону Ивановичу. Ему хотелось быть вместе е Клавдией. Клавдия ошибалась: Лаврентьев не переставал думать о ней ни на минуту. Сознание того, что отныне рядом с ним есть она, утраивало, удесятеряло его силы и энергию. Он физически ощущал. за спиной те крылья, о которых любил так хорошо говорить Карабанов. Он готов был — вот только остановится в конце своего пути машина — перемахнуть через ее борт, схватить лопату и тут же, сию минуту, начать расшвыривать комья земли, прокладывая дорогу Кудесне в Лопать, чтобы исчезли болота и седые мхи в лесу, отступили вглубь вечно подстерегающие урожай злые грунтовые воды, зацвели в полях клевера и перестала Ася Звонкая тревожиться весенними ночами за судьбу своей пшеницы. Чепухой казались ему теперь рассуждения о весах жизни, на которых непременно должно перетягивать или общественное, или личное, о чем однажды он долго раздумывал. И то и другое сливалось у него воедино, взаимно дополнялось. Становилось ясным, что большие общественные стремления не обедняют, а обогащают личную жизнь, выводят ее из домашних замкнутых рамок на простор. Это и есть человеческое счастье!
4
Закладка первого канала была приурочена к окончанию основных работ в поле. Канал, как и говорил Антону Ивановичу инженер Голубев, должен был пройти по трассе воскресенского ручья. К торжественному дню в Воскресенское съехались люди со всего района — и на машинах, и на подводах, и верхами; совхозные пришли пешком — им было близко. Возле ручья, там, где он выбивался из оврага в котловину, занятую селом, построили дощатую трибунку, увили ее еловыми ветвями и красными полотнищами. На трибуну взошли Карабанов, Громов, инженер Голубев, Лаврентьев, Антон Иванович, Дарья Васильевна. Говорились взволнованные речи о той созидательной силе, какую идеи партии вкладывают в душу человека, о том, как эти высокие идеи меняют отношения между народами и перестраивают мир, даже самую природу во имя счастья и расцвета человечества. Анохин, самый малословный и деловитый оратор, которого воскресенцы выставили от себя для участия в торжественном митинге, растерялся перед величием того, чему в этот день на берегу гнилого ручейка закладывалось начало. Он только развел руками и не мог произнести ни слова. Его поняли и ответили ему горячими аплодисментами, ободряющими криками:
— Ясно, друг, все ясно! Сильней не скажешь!
Потом началась церемония закладки. Первым всадил лопату в землю начальник штаба междуреченских работ — Карабанов. За ним — Лаврентьев. Два пласта почти одновременно рухнули с берега в ручей, вода подхватила песок и глину, размыла их, унесла в Лопать.
Бросали землю в воду Голубев, Антон Иванович, вновь приехавший из Горок Лазарев, директор совхоза, Ася Звонкая — все, кто хотел. Была в этом какая–то шумная неразбериха и беспорядочность, простительная только для первого и такого праздничного дня. Завтра суровый Голубев возьмет дело в твердые руки, расставит силы, и все пойдет по плану, по четким, отбитым шнурами и стальными лентами трассам.
Для знаменательного дня Ирина Аркадьевна с Асей придумали особый подарок. Когда закончилось швыряние земли в ручей, когда каждый желающий приложил руку к лопате, возле трибуны большой подковой выстроился многолюдный воскресенский хор. Опробовали лады баянисты, Ирина Аркадьевна подняла руки: внимание! — и плавно опустила их. Так же плавно, нарастая, раздаваясь вширь, поплыла над полями песнь, торжественная, полная лирики и величия.
Сколько звезд голубых, сколько синих, —
начали девичьи голоса.
Сколько ливней прошло, сколько гроз, —
вступили мужские баритоны и басы.
Люди стояли вокруг, опершись о лопаты, серьезные, думали об этих ливнях и грозах, следы которых остались почти у каждого из них на пиджаке или на гимнастерке, — нашивки за раны, медали и ордена.
Соловьиное горло — Россия, —
подымал хор, —
белоногие пущи берез!
Со всех сторон к строителям теснилась она, воспетая в веках Россия. Белоногие березы шумели на опушках лесов, звенели жаворонки, сверкала под солнцем Лопать, цвели купавы ярким ковром за рекой. Это была Россия. Белели среди деревьев первые венцы новых срубов поселка; проступали: пятна красного кирпича; курилась, как вулкан, под ветром груда цемента; стояли среди зеленых трав вереницы машин, украшенных плакатами; под дощатым навесом ждала, когда включат мотор, бетономешалка, — это все тоже была Россия.
Песнь плыла не умолкая. Ирина Аркадьевна вела ее взволнованно и вдохновенно.
Рассветало, зимние, косые
по снегу лучи прошлись гурьбой, —
волнуясь, слушала она слова, полные для нее глубокого значения.
За окном летела вдаль Россия
со своей прекрасною, судьбой.
Вслушивались в эти слова и Антон Иванович с Лазаревым и с пореченским председателем Рыбаковым. Они лежали в траве на лужку, окруженные колхозниками. Горские и пореченские расспрашивали воокресенцев:
— Значит, и водопровод задумали?
— Задумали. Инженеры говорят: когда плотину построят, вода самотеком пойдет, и насосов можно не ставить. Только трубы проложить.
Горские завидовали. А Рыбаков сказал:
— И вообще, Антон Иванович, не вижу препятствия, почему бы вам, воскресенским, нас, пореченских, в пай не принять, а? Земли соседствуют. Деньжата–средства тоже у нас есть. Объединиться бы в один колхоз, а?
— Помозгуем, — ответил Антон Иванович. — Время еще будет.
А песня не умолкала.
Среди ночи к Лаврентьеву постучали. Это была Катя,
— Мама вас зовет, Петр Дементьевич.
Голос был такой, что он даже не стал спрашивать, что случилось, торопливо оделся и вышел, Ирине Аркадьевне было плохо.
— Очень плохо?
Катя только заплакала.
Положение Ирины Аркадьевны было действительно плохим. Слишком высоким оказался для нее подъем чувств, испытанных в этот день. Сердце не выдержало.
— Ухожу, Петр Дементьевич, — сказала она.
Он присел возле постели. Ирина Аркадьевна взяла его руку; ее рука была холодная и сухая.
— Прощайте, прощайте, дорогой Петр Дементьевич. Спасибо вам. Вы напомнили мне моего Виктора. Я плохо начала молодость. Но люди, вот такие, как Виктор, как вы, всегда потом помогали мне жить, не сбиваться с дороги, общей с народом,
— Ирина Аркадьевна!..
— Не надо, не надо утешать. Я знаю…
За окном, поскрипывая, терлась о водосточную трубу рябина. Звук, памятный Лаврентьеву с первой ночи, проведенной под кровом Ирины Аркадьевны. Нудный, отвратительный звук.
— Эта она. Смерть.
— Мама! — тоскуя, крикнула Катя. — Перестаньте. Всю жизнь вы были так мужественны…
— Была? Ты даже не замечаешь, что говоришь обо мне в прошедшем времени. — Нечто подобное грустной улыбке скользнуло по лицу Ирины Аркадьевны. — Ну и правильно. Прощайте, родные, прощайте. Ухожу…
Под утро Ирина Аркадьевна ушла. Ни Георгий Трофимович, ни дядя Митя, ни Лаврентьев не утешали Катю. Лаврентьев сидел у распахнутого окна, в которое шел волнами аромат отцветающих яблонь, и повторял, повторял, глядя на голубой рассвет: «За окном летела вдаль Россия со своей прекрасною судьбой…»
5
Любовь захватывала Лаврентьева, овладевала им с такой силой, что ему становилось трудней и трудней скрывать свои чувства от окружающих. И все же, сдержанный, скрытный, он, как ему казалось, довольно успешно справлялся с собой. Но это ему лишь казалось. Как бы глубоко ни прятал он внезапно нагрянувшую радость, она, помимо его воли, вырывалась наружу. Энергия бурлила, клокотала в нем. Агроном успевал быть и агрономом и первым заместителем начальника штаба междуреченских работ.
