Мама старалась предупредить Коннелла, как сильно изменился отец. Они усадили его в кресло — он даже с кровати подняться не мог без посторонней помощи.
Коннелл не сводил глаз с отцовского колена — ждал особенного жеста, который много лет их прочно связывал. Когда Коннелл был еще совсем маленьким, отец часто обхватывал его руками и приговаривал:
— Какой у меня хороший мальчик!
Потом, уже во время болезни, Коннелл сам его обнимал, а отец стискивал его в ответ и говорил просто:
— Хороший мальчик.
Постепенно отец слабел и уже не обнимал, а похлопывал его по плечу. Затем координация движений у него ухудшилась, и вместо похлопывания иногда получался увесистый шлепок. Однажды Коннелл ему сказал:
— Ты лучше погладь. И руку вот так на плечо положи.
Еще через какое-то время отец стал плохо выговаривать слова. Произносил только:
— Хорошо, хорошо...
А потом и вовсе какие-то невнятные звуки, но Коннелл всегда знал, что они означают, хотя больше никто не понимал. Коннелл наклонялся и обнимал отца, а тот, сидя на диване, протягивал руки ему навстречу. Потом и на это сил у него не стало и он только гладил себя по колену. Под конец Коннелл замечал, что отец поглаживает свое колено, как только Коннелл входит в комнату. А сейчас, в инвалидном кресле, он совсем не шевелился.
Коннелл подвез его к широкому окну, откуда было видно газон перед домом, с разбросанными по нему белыми пятнами после недавнего снегопада. Холодная погода не позволяла вывезти отца на прогулку. Мама даже не заговаривала о том, чтобы забрать его домой на Рождество, и сейчас Коннелл понял почему, но все равно не отказался от своей затеи. Он посадит отца в машину, а потом на руках принесет его на второй этаж. Пусть у матери будет хоть один день из прежней жизни.
Они принесли с собой подарки для отца. Развернуть их оказалось делом одной минуты, и происходило все в полном молчании. От этого осталось ощущение, как будто они пришли с пустыми руками. Мама с помощью Коннелла одела отца понаряднее — в серый свитер, который он всегда надевал на Рождество, с полоской стилизованных снежинок на груди, рубашку на пуговицах и строгие брюки. Одежда висела на нем мешком, будто с чужого плеча. Коннелла это потрясло — он-то не был подготовлен постепенными переменами изо дня в день.
Мама была непривычно молчаливой, и Коннелл трещал за двоих. Наконец его монолог иссяк, и они просто смотрели, как ветер гоняет по газону сухие листья.
Заглянула сотрудница по имени Кейси, с попугаем на руке.
— Мистер Лири, смотрите — Калипса хочет поздравить вас и вашу семью с Рождеством и пожелать счастья в новом году!
Попугай был в красненькой шубке Санты с черным пояском и в красном колпачке с помпоном. Он исполнил какую-то странную пляску на руке своей хозяйки. Коннелл не мог удержаться от смеха. Может, для того птицу и нарядили так по-дурацки? Кажется, в безумии Кейси есть система!
Мама едва глянула на птицу и на сотрудницу. Коннелл подержал немного попугая и решил, что им надо уходить, пока мамино настроение окончательно не испортилось.
— Пойдем, — сказал он. — Еще много дел.
Коннелл отвез отца обратно в палату. Когда они с мамой уже садились в машину, сказал, что ему нужно забежать в туалет, а сам бросился в регистратуру и предупредил дежурную, что вечером заберет отца. Дежурная записала его в список.
— Хорошо, — сказала она, закрывая отцовскую карточку. — Напоминаю, вне пределов лечебницы он на вашей ответственности.
— Я понял, — ответил Коннелл по возможности непринужденно, скрывая дрожь в голосе.
Коннелл понимал, что ускользнуть из дому будет непросто. Мама, естественно, рассчитывает на его помощь. В этом году она превзошла саму себя: новые гирлянды разноцветных лампочек, новые наборы елочных игрушек, второй вертеп, новая звезда на макушку елки, дорогие венки из еловых веток.
В этом году она готовилась к празднику с особенным старанием. Чуть ли не в последнюю минуту мама отправила Сергея в магазин закупить еще продуктов, а Коннелл тем временем притащил с чердака еще коробки с игрушками. Прибавил лишний взвод к маленькому войску Санта-Клаусов, снеговиков и деревянных солдатиков, заполонивших весь первый этаж. По стенам развесили пучки искусственного остролиста, украшенного бантами, на каждой двери красовался хвойный венок. У рождественской елки ветки сгибались под тяжестью игрушек, гирлянд и мишуры, накрученной большими комками, как вареный шпинат. По контурам камина, по плинтусам и лестничным перилам бежали ручейки мерцающего света. Электрические свечи на комодах озаряли скульптурные сценки с Младенцем в яслях и толпу керамических елочек. Светилось буквально все, не своим светом, так отраженным. И все равно дом почему-то казался недоукрашенным, словно при включенной иллюминации темные углы сильнее бросались в глаза.
Горы еды на кухне — можно подумать, что готовил целый полк поваров, а не одна-единственная решительная женщина. На всех горизонтальных поверхностях теснились блюда, миски и кастрюльки. Раздвинутый до предела обеденный стол накрыли алой скатертью, а поверх нее — белой, кружевной. К основному столу приставили еще другой, поменьше, — он чуть-чуть выпирал в гостиную. Стопку тарелок перед каждым гостем венчал держатель для салфеток в виде маленького барабанщика. Огромный стол так нагрузили едой, что некуда бокал пристроить.
Начали съезжаться гости. Коннелл забирал у прибывающих пальто и куртки и уносил в подвал, на вешалку. Гости постепенно набились в кухню, потягивая эггног[30] из кружек, вино из бокалов, грызли сырные кубики, печенье, конфеты, орехи из мисочек, тефтельки на шпажках, макали чипсы в разнообразные соусы, поедали запеченный сыр бри, крошечные сосисочки в тесте, ломтики импортного карбонада: своего рода увертюра к предстоящей симфонии. Остатки потом неделю доедать придется.
Мама курсировала по кухне, подшучивала над Томом — оставь, мол, место для обеда, — забирала пустые тарелки с крошками и шпажками и при этом ухитрялась не прерывать разговора с Мари. На таких сборищах мама была в своей стихии. У нее настоящий дар — делать так, чтобы люди вокруг чувствовали себя хорошо и спокойно. Она сама говорила, что могла бы стать первоклассным дипломатом или политиком, хотя Коннелл знал, что на самом деле мечтала о такой карьере для него.
От людей и свечей в маленькой гостиной быстро стало жарко. Коннелл открыл дверь на патио, в комнату ворвался ледяной сквозняк, и дверь пришлось прикрыть. Все кресла и диваны были заняты. Гости держали на коленях тарелки с закусками. Возле бара в холле стояли Джек Коукли и знакомый сосед, а другие гости протискивались между ними, чтобы налить себе еще вина. Парадную дверь чуть-чуть приоткрыли, чтобы в дом шел свежий воздух. Коннелл открыл ее шире и увидел деревянных оленей — их несколько лет назад смастерил Джек у себя в гараже. Ограду и кусты украшали гирлянды фонариков.
Коннелл вышел наружу, закрыл за собой дверь и выдернул из розетки штепсель, отчего вся правая стена дома погрузилась во тьму. Коннелл сказал матери, что одна гирлянда перегорела — он съездит в магазин, купит другую на замену. Конечно, мама не могла стерпеть такого изъяна в свой идеальный праздник. И Коннелл поехал в лечебницу. Проезжая мимо дома, он взглянул на дело своих рук — темное пятно посреди буйной иллюминации. И правда, производит зловещее впечатление. Можно понять, почему мама беспокоится из-за таких вот мелочей. Коннелл включил рождественскую радиостанцию и помчался навстречу подступающим сумеркам.
Оставив машину на стоянке, он долго ждал, пока ему не откроют. Поперек коридора на высоте человеческого роста был натянут красный шнур; похоже на финишную ленту, а на самом деле — вполне эффективная преграда для больных, чтобы не удрали. Коннелл отцепил шнур с одной стороны, вошел и с неясным печальным чувством снова закрепил застежку-липучку.
Отец сидел в «Вороньем гнезде» — небольшой комнатке с видом на газон перед домом. Здесь кормили наиболее шумных пациентов, чтобы не беспокоить остальных, и здесь же они проводили большую часть дня. Сейчас тут находилось около десятка человек. Ужин уже закончился, санитары где-то прохлаждались. Пациенты ездили туда-сюда, инвалидные кресла сталкивались, как на аттракционе «Автодром». Отец негромко и протяжно стонал. При виде Коннелла выражение его лица чуть заметно изменилось, но взгляд так и не стал осмысленным. Отцу пора было уже лежать в постели; его специально оставили здесь, потому что Коннелл попросил. По телевизору показывали вечерние новости.
Коннелл покатил кресло с отцом к выходу. Остановился у шнура, перегораживающего коридор:
— Сейчас я наберу код. Хочешь, и тебе его скажу? Только никому не говори.
