— Подробности может рассказать Мэнни. Он был там, когда все произошло, — сказала художница.
Стив взглянул на Калико и поднялся. Собаки вскинулись на его движение, но затем снова улеглись.
— Тогда мне нужно поговорить с Мэнни, — объявил Коул.
Лисолопа кивнула.
— Мне всегда нравилась Руби, — раздвинув губы, она продемонстрировала угрожающий оскал острых зубов, а потом хищно ухмыльнулась. — И мне еще не доводилось лакомиться сердцем эчисеры.
— Поосторожнее с такими вещами! — бросил Морагу.
— Знаю-знаю, тебе ни к чему, чтобы это сказалось на племени. Но беспокоиться не о чем. Это проблема майнаво, и мы уладим ее по-своему.
— Я хочу заметить, что такие ведьмы очень опасны, — отозвался Морагу.
— Вот и чудненько, — снова ухмыльнулась лисолопа и, выскользнув из кресла, присоединилась к Стиву.
Лия посмотрела вслед уходящей во тьму паре.
— Итак, — донесся до нее голос Стива. — Я понял, как ты собираешься поступить. Не желаешь выслушать и мою точку зрения?
Калико задорно рассмеялась в ответ, но дальнейший разговор было уже не разобрать. Лия повернулась к Морагу и Эгги:
— Это она серьезно? Насчет полакомиться чьим-то сердцем.
Шаман пожал плечами, а художница охотно отозвалась:
— Штука в том, что люди стали забывать простую истину: майнаво тоже могут быть опасны.
Лия со вздохом откинулась на спинку кресла.
— Значит, ужасные ведьмы действительно существуют, — произнесла она, обращаясь по большей части к себе самой. — И почему меня это удивляет…
— Ведьмы бывают разные, — рассудительно начал Морагу. — Для кикими, как и для навахо, хопи и многих других, они — воплощенное зло. В основном из-за них мы поддерживаем в постоянной готовности рувимовских псовых братцев, наш Воинский союз. Они защищают племя от всяческих угроз. Однако во внешнем мире роль ведьм не так однозначна. Викки[44], скажем, почитают природу, почти как хиппи — их можно разозлить, просто не сортируя мусор.
— Морагу! — осадила шамана Эгги.
— Хорошо-хорошо, я преувеличиваю. Смысл в том, что они не злобные. Так же как и бруха[45] — по крайней мере, эти не обязательно творят черные дела.
— И к какому же типу относится старуха из баррио, которую все знают как Абуэлу? — осведомилась художница.
Морагу задумался.
— Раз она эчисера, это подразумевает черную магию. Эти-то скорее колдуньи, нежели просто ведьмы. Бруха, например, никогда не стала бы пытаться повелевать духами.
— Но как ее остановить? — спросила Лия.
— Провалиться мне на месте, если я знаю, — покачал головой шаман. — Но помочь Руби как-то все-таки надо.
* * *
На вторую неделю после возвращения из больницы Эгги снова стала работать днем в мастерской. Порой Лия устраивалась там же в уголке с ноутбуком на коленях, но чаще просто наблюдала за художницей, даже не притрагиваясь к клавишам.
Когда же она все-таки писала, то уделяла время и обещанной Алану книге, и своему новому блогу о положении нелегальных мигрантов в районе гор Йерра-Мадерас. Однажды днем к ним заглянул Эрни, и они так заболтались, что Лия опоздала с ужином. После этого досадного случая они переключились на бурное обсуждение проблемы по электронной почте, и в конце концов писательница опубликовала первый пост в новом блоге. Реакция последовала незамедлительно: было много положительных отзывов и ужасающее количество расистских и человеконенавистнических комментариев. Эрни заверил Лию, что ярость оппонентов — наилучшее доказательство значимости избранной ею темы, и предложил познакомить с кое-какими людьми, которые помогут лучше уяснить ситуацию.
Работа над книгой продвигалась успешнее, чем Лия поначалу опасалась. Утренние бдения над дневником постепенно оживили в памяти и дружбу с Эйми, и ту роль «Дизел Рэтс», которую группа играла в ее жизни до и после смерти подруги. Тем не менее, хоть слова и давались легко, черновые наброски были настолько бессвязными и интимными, что Лия всерьез сомневалась, стоит ли их кому-либо показывать. Даже Алану и Марисе, хотя те очень хотели познакомиться с фрагментами заказанного и, что немаловажно, оплаченного произведения. А об абстрактных читателях, перед которыми Лие предстояло вывернуть душу, поделившись сокровенными мыслями и чувствами, ей и подумать было страшно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Однажды Лия, привычно устроившись в мастерской, оторвала взгляд от экрана, решив немного отвлечься от особенно трудного эпизода — она как раз писала о своих переживаниях после первого знакомства с дневником Эйми, — и поймала на себе обеспокоенный взгляд Эгги. Художница, увлеченно трудившаяся над новым портретом, отложив кисть, внимательно смотрела на нее.
— Иногда я вижу, — заговорила Эгги, — как написанное наполняет тебя гордостью за свой труд. Но иногда — как, например, сейчас — мне кажется, будто каждое слово впивается тебе в кожу все глубже и глубже, словно колючка чоллы.
Лия, получившая опыт знакомства с упомянутыми цепкими колючками во время прогулок по пустыне, чувствовала себя именно так, только на этот раз шипы впивались ей прямо в сердце.
— Хочешь поговорить об этом? — осведомилась Эгги.
— Не очень, — пробормотала Лия.
Но в следующее мгновение она принялась выкладывать старушке всю эту историю. В Эгги было что-то располагающее, такое, что побуждало довериться, излить душу. Как-то определить, назвать эту черту личности художницы Лия не могла, но это не имело никакого значения. Важно было лишь то, что с первой минуты знакомства с Эгги она чувствовала себя в полной безопасности.
Закончив повествование, писательница приготовилась услышать какие-либо комментарии, однако Эгги долго сидела молча. Потом глянула в окно, кивнула самой себе и, снова обратив взгляд на Лию, заговорила:
— Знаешь, все становится историей. Не только наши воспоминания, но каждая часть нашей жизни — как мы влияем друг на друга, как все Колеса своим вращением затрагивают наше существование. Тебе не приходила в голову идея изложить свою историю по-другому, не в виде личных воспоминаний?
— Вы имеете в виду, как вымысел? Что-то придумать?
Эгги покачала головой:
— Нет, перескажи эту же историю, только притворись, будто она не твоя, а кого-то другого. Чтобы дистанцироваться от собственных переживаний.
— Но разве я смогу разобраться во всем, если вздумаю писать о ком-то другом? Мне кажется, так будет нечестно.
Художница не стала спорить. Она машинально потрепала спящую возле ее стула собаку и вновь заговорила:
— Давай-ка я расскажу тебе одну историю. Давным-давно жила-была девушка-кикими и влюбилась она в юношу, который не был человеком.
— Он был майнаво?
Эгги кивнула:
— Вроде Калико Стива. Его мать была ящерицей ядозубом, а отец — волком.
— А разве это возможно?
— Они познакомились и спарились как пятипалые. А теперь помолчи и послушай, — старушка улыбнулась, чтобы ее слова не прозвучали обидно.
* * *
Это произошло еще до того, как к нам из-за восточных гор пришли европейцы, и даже еще до нашествия испанцев. Племя пустыни обитало на берегах реки Сан-Педро, называвшейся тогда Песчаной рекой, и с майнаво практически не общалось. Жили мирно, охотились, менялись с другими племенами, хотя порой случались с ними и небольшие стычки.
Героиня истории — назовем ее Бегущая Лань — была младшей из трех сестер. Сегодня такую называли бы пацанкой, а в те времена считали одичалой. При каждом удобном случае она отправлялась в пустыню — исследовать, бродить, выведывать тайны земли — и совершенно ничего не боялась. Но однажды ей защемило ногу в расселине за Желтым каньоном.
Как я уже говорила, майнаво и пустынное племя общались тогда очень мало, однако некоторые семейства зверолюдей переносили нас с трудом. А вороны в те времена ненавидели нас больше всех. И вот стояла Бегущая Лань с застрявшей в трещине ногой, а вокруг собирались эти вороньи братцы. Они издевались над девушкой, тыкали в нее палками и наглели все больше и больше.
