Почти не вызывает сомнений факт, что коней Феодосии II привез из Хиоса, чтобы украсить ими императорскую ложу на ипподроме Константинополя. Кони стояли на крыше большого здания. Оттуда император, императрица и придворные наблюдали за гонками на колесницах. Здание можно считать императорской резиденцией. С дворцом оно соединялось с помощью лестницы. В нем были столовые, тронный зал и гардеробные. Туда император и императрица удалялись, чтобы переодеться: так требовал византийский протокол. Всему этому настал конец, когда христиане четвертого крестового похода разграбили христианский Константинополь. Четверка лошадей каким-то чудом осталась цела. Красота их и великолепие не оставили равнодушными даже жадные, горевшие ненавистью сердца. Вместо того чтобы разбить коней на куски или переплавить в монеты, их бережно погрузили в галеру Морозини и отправили в Венецию. Говорят, по дороге задняя нога одного из коней сломалась, и по приезде в Венецию Морозини получил у Сената разрешение сохранить реликвию у себя. Он выставил ее подле своего дома в Сан-Агостини, где она и простояла несколько столетий. В конце XV века ее там еще видели. Интересно, где она сейчас?
Похоже, венецианцы не знали, что делать с греческими конями. Сначала их поставили среди каменных львов возле Арсенала, затем у кого-то появилась удивительная мысль — поставить их в галерее над западными дверями собора Святого Марка. Ситуация довольно нелепая. Только несравненная красота скульптурной группы могла с нею справиться. И время освятило эту идею. Я вспомнил о Петрарке, он сидел здесь когда-то рядом с дожем, смотрел на турнир на площади, тогда она была еще немощеной. О венецианцах своего времени он как-то сказал: это «нация моряков, всадников и красавиц».
Я уверен, что сейчас вы не найдете лошади ближе, чем в Лидо, да и миссис Трейл, бывшая здесь в 1784 году, писала, что люди платили пенни за билет, только чтобы посмотреть на чучело лошади. А ведь в Средние века в Венеции были тысячи лошадей. Говорят, что у дожа, Микеле Стено, стояло в конюшне четыреста коней, которых он по неизвестной причине красил в желтый цвет. Возможно, хотел сделать их похожими на золотых лошадей собора Святого Марка. Среди звучавших в то время знаменитых речей следует выделить эмоциональные слова Пьетро Дориа. Когда Генуя и Венеция находились в состоянии войны, он воскликнул, обращаясь к венецианским послам: «Клянусь Богом, венецианские сенаторы, вы никогда не будете чувствовать себя в безопасности, пока лорд Падуи или наша республика не обуздает бронзовых коней, что стоят у вас на площади Святого Марка. Стоит нам взять их под уздцы, и они будут у нас, как шелковые». Но лошадей никто так и не взнуздал. Впрочем, Наполеон их забрал на несколько лет в Париж. Вот и Сэмюэль Роджерс, бывший в Париже после Ватерлоо, говорит, что был свидетелем того, как английские инженеры снимали коней с арки, готовясь отправить их обратно в Венецию. За исключением поездки в Рим во время Первой мировой войны, они с тех пор не покидали Венеции. «Я часто видел, как в лунную венецианскую ночь они стучат копытом по камню, — писал Джеймс Моррисон, — и однажды я услышал, как заржала вторая лошадь, та, что справа, и звук этот был таким старым, смелым и металлическим, что крокодил святого Теодора поднял голову и ответил ей ворчанием».
В галерее, окружающей храм, я увидел гобелен неизвестного художника XV века. Он показался мне красивым и необычным. На нем изображена была сцена Христа и Пилата. Пилат умывает руки и собирается передать Иисуса его врагам, а рядом с троном Пилата сидит маленькая белая собачка. Торопливый посетитель, скорее всего, ее и не заметит. Собачка просит прокуратора помиловать Спасителя. В этой столь часто повторяющейся сцене выразился гений неизвестного художника: ему удалось в исписанный сюжет внести нечто новое и неожиданное. Христос, презираемый и отвергаемый людьми, нашел в конце жизни единственного друга, скромного представителя животного царства. Я еще несколько раз приходил сюда взглянуть на гобелен, и каждый раз находил его трогательным и прекрасным.
4
Видами Пьяцетты и пьяццы я предпочитал наслаждаться, прежде чем там собирался народ. Проходя в восьмом часу утра по улице Калле делле Рассе, приостанавливался на мгновение, чтобы пожелать доброго утра синьору X. Он в это время, как и всегда, выставлял в витрине ресторана только что выловленную рыбу. Скорчившийся, со встрепанными волосами и торчащими жесткими бровями, он и сам напоминал мне огромную креветку, которая только что спаслась, а теперь подает предупредительные сигналы своим товаркам. Он издавал отрывистые и нечленораздельные звуки, кивал головой, взмахивал руками, а паренек за окном разгадывал эти жесты и, тоже жестами, спрашивал у него, как ему следует поступить с зажатыми в руке угрями. Каждый раз создавалась очаровательная цветная композиция: алые креветки и кефали ярко выделялись на фоне серебристых сардин, серых осьминогов, темно-красных крабов и более светлых омаров. Синьор X. всегда отвечал на мое приветствие кивком и сообщал новость: сегодня утром крабы и устрицы хороши, как никогда, хотя я ни разу не набрался смелости и не отведал венецианских устриц, особенно не в устричный сезон.
Свернув направо к Риве, я задерживался на горбу моста Понте ди Палия и смотрел на узкий канал в сторону моста Вздохов. В венецианском смысле это и не мост, а эстакада, переброшенная из старой тюрьмы в герцогский дворец. Полагаю никто не взглянул бы на него во второй раз, если бы не Байрон. К тому времени, когда мост был построен, вздохи почти закончились. Я не припомню ни одного персонажа, который был бы связан с этим мостом. Лондонский Тауэр повидал ужаса и трагедий куда больше, чем темницы Венеции и мост Вздохов, однако наши предки ни за что этому бы не поверили. Приятное воспоминание о создателе «Гайаваты». Летним утром 1828 года он рисовал в блокноте мост Вздохов, и в этот момент девчонка-служанка из дворцового окна вылила ему прямо на голову кувшин воды. Он чуть в канал не свалился. Лонгфелло был тогда не внушительным бородатым бардом, а молодым американцем двадцати одного года, и в Италию приехал впервые.
Затем я выходил на Пьяцетту. Здесь более, чем в других местах, испытываешь ощущение радости и благополучия, тем более что утро такое солнечное. Какими далекими и неправдоподобными кажутся мрачные сцены, свидетельницей которых так часто бывала Пьяцетта. После экзекуции враги государства часто подвешивались между двумя колоннами в качестве публичного предупреждения всем жителям Венеции. Первое, что увидел Уильям Литгоу, высадившийся в 1609 году на Пьяцетту, была «огромная людская толпа, окружившая большой столб дыма». Ему сказали, что у столба жгут францисканского монаха, тот, мол, «обрюхатил пятнадцать молодых монахинь, причем умудрился совершить это непотребство в один год, а ведь он у них был духовником». В те времена венецианцы по пути на работу частенько видели мертвое тело в богатой одежде, подвешенное за ногу между колоннами, и такая позорная поза означала, что человека казнили за измену. Мне же в солнечное и свежее утро казалось, что эта очаровательная площадь не видела здесь ничего, кроме приплывших веселых гостей, и на ум приходили картины Веронезе.
