Сантамария отлично себе это представлял. Он знал, что все маньяки, люди, сбившиеся с пути, извращенцы уверены, что только они одни знают, как нередко тяжела, гнусна и трагична жизнь, сколько в ней постыдного и мрачного. Именно это вечное смакование своего страдания вызывает у нормальных людей отвращение к ним. Они будто присвоили себе монополию на боль и горе. Каждый из них воображает себя распятым Христом. Даже в области вымышленных и подлинных страданий конкуренция стала беспощадной. Близится время невероятных катаклизмов, подумал Сантамария.
— Гарроне приходил к вам сюда? — спросил он, взяв бинокль (сделано в Японии).
— Нечасто, но приходил.
— У вас были бдения на террасе?
Реджис засмеялся мерзким смехом человека с извращенными привычками, который уже не стесняется собеседника.
— Да, несколько раз. Тушили свет и из нашей маленькой обсерватории… — Он показал рукой на окна здания напротив. — Летом кое-кто забывает опустить жалюзи и задернуть шторы… — Он сел на кровати, взял с ночного столика пустой конверт и стал им обмахиваться. — Мне уже лучше, — объявил он. — Это было… было, признаюсь вам, как удар в голову. Увы, и я говорю вам это как человеку, а не как полицейскому, до сих пор против нас, ночных бродяг и гомосексуалистов, существует сильнейшее предубеждение.
Сейчас последует «научное» объяснение со ссылками на Фрейда и Де Кинси и с примерами из древней и новой истории.
Сантамария встал и подошел к терраске.
Его коллеге Раппе из отдела Полиции нравов после нечастых облав, когда задержанных, продержав ночь в камере, отпускали, даже не прочитав для проформы нотации, легко жаловаться, что у них руки связаны и нужны новые, куда более суровые законы. А для него самого, часто беседующего с этим «городским дном» с глазу на глаз, все обстоит куда сложнее и неприятнее. Из одного лишь неудержимого желания уберечься от поноса словно бы проштампованных жалобных фраз и жалких слов оправданий, бесконечных недомолвок, нудного изложения невероятных «передовых» идей он бы разрешил всем Реджисам мира очень многое. Ну хотя бы открытое совокупление в автобусе, оргию в детском саду, коллективный стриптиз на площади Сан Карло, скотоложество в парке Микелотти с зебрами и тапирами из зоосада.
— Вы занесены в списки?
— В какие списки? — не понял Реджис.
— Вас когда-нибудь задерживала Полиция нравов?
Реджис напряг все мускулы лица, пытаясь подавить приступ смеха (с чего ему вдруг стало так весело?!), но в конце концов не выдержал и расхохотался, оглушительно громко.
— Не обижайтесь, — захлебываясь, сказал он, — не обижайтесь, но ваши облавы… — Он выпустил из рук конверт, который, словно планер, подлетел и упал у ног Сантамарии, протянул руку, взял со столика стакан воды и отхлебнул глоток. — Простите, комиссар, но если бы вы знали… Я раз пять или шесть попадал в большие облавы, которые вы называете «очистительной операцией». И уж не обессудьте, но ее избежал бы даже паралитик! Для нас это стало приятным спортивным состязанием. Где вы только находите этих ваших загонщиков? В институте слепых?
А ведь он прав, подумал Сантамария, вспомнив об облаве, в которой принимал участие. Он наклонился и поднял конверт с двумя датскими марками, адресованный синьору О. Реджису.
— Нет, совсем не вы вызываете у нас страх, — внезапно помрачнев, сказал Реджис.
— Вы собираете марки, синьор Реджис?
— Э-э, есть у меня маленькая коллекция. При моем жалованье я не могу себе позволить большего. Хотите посмотреть? — Не дожидаясь ответа, он соскочил с кровати и подошел к одной из полок. Выбрал один из толстых альбомов в синем переплете под кожу, открыл его и протянул Сантамарии. — Подводная серия… одна из наиболее удачных с эстетической точки зрения. Я ее заказал в Германии, как раз когда произошла ревальвация марки. — Он не колеблясь извлек с полки второй альбом. — Но и серия «Великие побоища» в техническом отношении стоит на таком уровне, о котором мы в Италии можем пока только мечтать. — Он показал на прозрачные карманчики, в которые вместе с марками были вставлены несколько цветных порнографических фотографий. — Но в марках этой серии элемент садизма, честно говоря, слишком велик… — Он закрыл альбом. — Что поделаешь, это всего лишь суррогат. Гарроне всегда мне это говорил. Но только я с моими суррогатами еще цел и невредим, сумел вовремя спастись…
— От чего?
— От этих джунглей…
Он возбужденно и цинично усмехнулся, и Сантамария отчетливо представил себе, как тот ночью прячется в кустах городского парка или же в усыпанной гнилыми листьями яме на холмах.
— Вы по другую сторону баррикад, комиссар, и не знаете, что это такое. Мы живем в страшном мире, в страшном мире, комиссар!… — Он провел рукой по лицу, по отвислым губам. — Тебя могут забить насмерть ногами, проломить голову камнем, всадить в спину нож… Без всякой на то причины, без какой бы то ни было вины. Просто кому-то захотелось позабавиться либо ты попался ему под руку в неудачный момент… Но теперь со всем этим покончено. Эта глава моей жизни закрыта. — Он аккуратно поставил на место оба альбома. — Я довольствуюсь моими суррогатами, и ничего — живу.
— Гарроне тоже интересовался этими… сериями? Вы с ним на этой почве и познакомились?
— О нет! Мы с ним познакомились… на поле боя, если так можно выразиться.
— А-а, значит, и Гарроне был?…
— Нет, Гарроне не был подлинным ночным бродягой. В нем не было… дьявольского начала. Он был, так сказать, сочувствующим, хорошим попутчиком. Но у него было определенное стремление, которое, впрочем, в подсознании есть у всех людей. — Он с вызовом посмотрел на Сантамарию, но тот, зная, что такие типы, как Реджис, всегда готовы вступить в спор за свои «идеалы», предпочел ему не возражать.
— Значит, Гарроне был сочувствующим? — сказал он.
— Гарроне был человеком жадным до всего нового, «экспериментатором», как он сам себя называл. И не боялся риска. Больше того, опасность его возбуждала. И в конце концов, как все прирожденные игроки, он рискнул слишком крупно, перешел допустимую границу…
О какой игре говорит Реджис? Что ему в точности известно? С такими людьми никогда не поймешь, что они скрывают от других, а что от самих себя. Они живут в мире внезапных взрывов ярости, умолчаний, экзальтации, падений и безумия.
— Но Гарроне проявлял к нам не просто любопытство, — продолжал Реджис. — Он нас понимал, мы были для него не париями, не отвратительными насекомыми, а людьми… Он нас называл «ангелами ночи». Он был поэт, идеалист и, как все поэты, поплатился жизнью…
Реджис говорил искренне, с полной уверенностью в своей честности. Эта завидная уверенность позволяет карманным ворам и домашним хозяйкам, лавочникам и министрам, знаменитым певцам и профессорам университетов прятать на чердаке памяти все совершенные ими крупные и мелкие бесчестные поступки и забывать о них легко и скоро, подумал Сантамария.
— Ну, а сколько этот поэт собирался заплатить вам, синьор Реджис?
— Что вы хотите этим сказать?
Сантамария поднял с пола проект Трессо и Кампаны и лист с разрешением на его осуществление.
— Я спросил, сколько он вам дал или пообещал, чтобы вы задержали этот проект.
Реджис посмотрел на него с горестным изумлением.
— Я думал, вы более возвышенный человек, комиссар. Но вижу, что ошибся и что вы тоже…
— Послушайте, Реджис, вы совершили серьезный должностной проступок. В течение года вы без всяких на то оснований задерживали проект Трессо и Кампаны. Это преступление, и оно может обернуться для вас несколькими годами тюрьмы. Мы с профессором Пеллегрини считаем, что вы пошли на это служебное преступление, чтобы ваш друг Гарроне смог навязать свой проект. — Сантамария повысил голос: — Что вам пообещал Гарроне в обмен?
Реджис сокрушенно покачал головой.
— Нет, на таком языке я не могу с вами разговаривать.
— Откуда Гарроне знал о существовании проекта Трессо и Кампаны? Вы ему об этом сказали?
— Да нет же, нет! — с упреком, точно он говорит с неразумным ребенком, сказал Реджис. — Однажды Гарроне зашел ко мне на службу и увидел этот проект, мне его только что принесли для визирования. Гарроне сразу загорелся желанием ознакомиться с ним. Он мне объяснил, что всегда, всю жизнь мечтал воплотить свои идеи в подобном грандиозном проекте…
— Больше он вам ничего не сказал?
— Ну, у него, знаете ли, были свои давние счеты с Трессо и Кампаной. Этот Трессо учился с ним вместе в университете, а потом, когда их интересы столкнулись, обошелся с моим другом довольно жестоко. Вот Гарроне и захотелось вставить ему палку в колеса. По-моему, это вполне простительная человеческая слабость.
— И палкой были вы?
— Я помог другу, — с достоинством ответил Реджис.
