Садовая. Час «пик». Сигизмунд медленно, обреченно полз в каше машин, то и дело застревая в пробках. Разогнаться и врезаться возможности не представлялось. Черное Солнце постепенно угасало, переставало быть таким яростным и ослепительным. Жизнь больше не была бессмысленной. Она была вопиюще скучной. Но и только. Это можно было вынести. По крайней мере — пока.
* * *
Бутылка медовой водки «Довгань» полновесно стукнула о стол. К водке имелись четвертушка черного хлеба и сермяжная луковица. Чиполлино, блин.
Сигизмунд свинтил пробку, разрывая наклеенную поперек акцизную марку, аккуратно, как реактив в пробирку, налил себе первую. Подержал в руке, продлевая момент. Сейчас эта сверкающая прозрачная жидкость прольется на Черное Солнце, и оно, погань эдакая, зашипит, извиваясь лучами–змеями, и загаснет, сгинув в пьяном болоте. Лучше уж быть нажравшейся скотиной, чем «особью»… ЖИЗНЬ БЕССМЫСЛЕН–НА.
Н–на!
ЖИЗНЬ БЕССМЫС…
Н–на!
Вторая прошла еще лучше первой. Сигизмунд с хрустом взгрызся в луковицу. Посидел, прислушался. Вроде, шипит. Вроде, гаснет, сука.
Ну–ка еще одну… Ах, хорошо пошла.
Притупилось, загладилось, будто в болотной жиже все искупалось.
Голос извне замолчал.
Пришла обида.
…Ведь не потому же, что обокрали, зажглось смертоносное Черное Солнце. Не настолько же он, Сигизмунд, в конце концов, примитивен. Корчился, как амеба, — не из–за того же, что два ушлых ковбоя по имени Серега и Серега–плюс сперли компьютер–принтер–факс. Не из–за этого же! Три тонны баксов — из–за такого Черное Солнце не вспыхивает.
Пес грустно лежал, морда между лап, в темных глазах — вселенская скорбь. Как всякая собака, пьяных не одобрял. Осуждал даже.
— Не особь я, понял, — обратился Сигизмунд к кобелю. Кобель приподнял морду, поставил уши. — Я с–сапиенс, понял? И не позволительно вот так появляться и исчезать без моего соизволения… Кажется, я надрался.
Утратив интерес, кобель уронил морду обратно.
— Так. Надо сделать паузу.
Сигизмунд встал. Походил по кухне. Покурил. Водка тем временем обустраивалась в своем новом обиталище. То есть, в сигизмундовом желудке.
— Должно сопротивляться. Не терять связи со своим поколением. Понял?
Сигизмунд набрел на маркер и с превеликим энтузиазмом украсил светлые обои в коридоре гигантским кривоватым «пацификом».
— И хайр отращу, — пригрозил Сигизмунд «пацифику». — Уйду, блин, по трассе, только меня и видели… С песнями утреннего ветра по шоссе…
Он захихикал. Какое–то время его сильно развлекала мысль о том, что, вот, придет Наталья и увидит «пацифик». Может, и в ней совесть проснется. Только поздно! Ибо Сигизмунд в это время будет уже с каким–нибудь дальнобойщиком продвигаться по направлению к солнечному Крыму.
— Там тепло. Там яблоки. Самостийность и Кара–Даг…
Зазвонил телефон. Сигизмунд снял трубку. В трубке тарахтела Аська.
Не слушая, Сигизмунд раздельно произнес:
— Твой проблем, Аська, в полном и бесповоротном отсутствии хайра. Поняла? Кобель тоже так считает.
И положил трубку. И забыл.
«Довгани» оставалось еще полбутылки. Это не дело. Чтобы оставалось. Должно не оставаться. Потребна изначальная пустота. Сигизмунд попытался влить в себя оставшуюся водку «винтом», но поперхнулся и облился…
Затем Сигизмунд увлеченно музицировал под непрощающим взором деда с фотографии. Исполнял собачий вальс в исключительно грозном и мрачном до миноре. Брал устрашающие септаккорды и прислушивался к их ревущему замиранию в чреве пианино. В трезвом состоянии Сигизмунд умел одним пальцем проигрывать собачий вальс. Но сейчас эта незатейливая мелодия превратилась в источник бесконечных завораживающих комбинаций, по щедрости сопоставимый с ноктюрнами Шопена.
Все очень просто. Врут все п–пианинщики. Септаккорд — это когда растопырить пятерню и добавить еще два пальца с другой. Веером. Сигизмунд с настойчивостью экспериментатора исследовал свое открытие. То убирал один палец, то добавлял сразу два. Старенький «Красный Октябрь» добросовестно стонал…
Надо Аське позвонить. Рассказать. Не следует открытие в себе держать.
— Дед! — закричал Сигизмунд, обращаясь к фотографии. — Дед! Я открыл септаккорд!..
Дед на фотографии упорно двоился в глазах.
Кобель, который все это время исполнял свой долг и героически лежал у ног хозяина, вдруг сорвался с места и помчался к двери, заливаясь громким лаем.
— Кого там несет?! — грозно зарычал Сигизмунд и взял еще несколько «септаккордов». — Нету меня дома! Я творю!
Звонили настойчиво. Кобель исходил на нет, вертясь и гавкая.
Сигизмунд как–то разом поскучнел и покорно побрел по очень узкому коридору к двери — открывать.
За дверью кто–то был. Сигизмунд сделал над собой усилие и заставил взгляд сфокусироваться на незваном госте.
На площадке стояла давешняя аськина сестрица. Была строга и недовольна. Сигизмунд отступил на шаг, созерцая и недоумевая. Сестрица неопределенно множилась.
— Можно войти? — процедила она кисло.
— А ты кто? — спросил Сигизмунд, пошатнувшись.
— В каком смысле?
— Не знаю… Проходи.
Он стоял, держась рукой за стену.
— Анастасия вам обед прислала, — молвила сестрица еще более кисло.
— Аська, что ли? — всхохотнул Сигизмунд. — А у ней хайра нету, у этой твоей Анастасии. — И без перехода похвалился: — А я септаккорд открыл.
Пес настырно ввинчивал морду в полиэтиленовый мешок.
Не разуваясь, сестрица двинулась на кухню. Сигизмунд, пошатываясь, поплелся следом, выкрикивая ей в спину на разные голоса — от устрашающего до завлекательно–воркующего:
— Олл ю нид из лав!.. Олл ю нид из лав!..
Дверь на кухню энергично закрылась перед его носом. Сигизмунд приложил ухо к двери, заговорщически ухмыляясь и усиленно подмигивая кобелю. Мол, и тебя, кобель, не пустили. А там таинство какое–то творится.
Следуя необъяснимой логике, Сигизмунд неожиданно взревел:
— Энд соо… зе кинг из уанс эгэйн май гэст… Энд уай из зис воз Херод анимпрест… Джииизус Крайст! Суперстааар!.. Олл ю ниид из лаав!
Он замолчал. Прислушался. На кухне хлопнула дверца холодильника.
— Маленький двойной! — заорал Сигизмунд. — За двадцать шесть, ты, курва!.. Не жри из моего холодильника, слышишь? Мэйк лав нот вор! Ураа… Товаарищ, я ваахту не в силах стояаать, сказаал кочегаар кочегаару… А за жратву из холодильника ответишь!..
Мир вокруг Сигизмунда окончательно утратил определенность. Он хныкнул, позвал Лантхильду. За дверью послышались шаги. Аськина сестрица (как ее звать–то?) попыталась выйти в коридор.
А, попалась птичка!.. Сигизмунд всем телом навалился на дверь, не пуская. Там толкнули несколько раз. Сказали холодно:
— Откройте, Сигизмунд Борисович.
— Ик им микила! Ик им махта–харья! Аттила хайта мик Сигизмунд Борисович!
Повисло странное молчание. Сигизмунд вдруг разом утратил интерес и к холодильнику, и к теме борьбы за мир. В мыслях шевельнулось и проклюнулось что–то важное. Оно клубилось, клубилось в одурманенных мозгах и вдруг оформилось. Озо! Озо, блин! Она звонила по озо! Кто мешает снять трубку и…
Вика вышла в коридор. Пьяного аськиного приятеля у кухни уже не было. Сгинул куда–то. Торопясь уйти, она направилась прямиком ко входной двери, туда, где нелепо болтались ножницы и молоток. Вика поджала губы. Бог ты мой, будь она неладна, эта привычка Анастасии возиться со всякими убогими, полоумными, бесноватыми и просто пьяницами. Тоже мне, нашла генерального директора. Обычный пропойца. Нет уж, больше никакой филантропической деятельности, никаких супчиков в баночках и огурчиков в пакетиках…
Стоп. Куртка лежала на тумбочке у входа, там, где Вика ее сбросила. А где шапка? Можно, конечно, уйти и без шапки, до библиотеки два шага, но лучше все–таки…
Так. Откуда–то из недр квартиры выскочил кобель. Порычал, чтобы Вика обратила на него внимание. Глаза пса блестели, борода растопырилась, хвост выжидательно помахивает. В пасти — викина шапка.
— Отдай! — тихо, сердясь, велела Вика. И шагнула к кобелю.
Он пулей помчался прочь. Для того и схитил шапку, чтобы за ним с проклятиями гонялись по всей квартире. Замысел у кобеля был такой.
Пришлось принимать правила чужой игры. Вика ворвалась следом за кобелем в комнату — и замерла. Перед ней была картина вселенского разгрома. Рухнувший стеллаж загромождал комнату. Повсюду валялись книги, фотографии, какие–то безделки. А посреди всего этого кошмара, на полу, обняв телефон, восседал генеральный директор, дружок Анастасии, пьяный в хлам, и говорил, говорил что–то бесконечным потоком, густо пересыпая речь словами незнакомого языка.
Вика невольно прислушалась. Норвежский?.. Нет, но германский. Это точно. Не шведский. И не датский, конечно.
