— Я лингвист, — сказала Вика. — Специализируюсь на древнеисландском.
— А, — сказал Сигизмунд. Он с трудом представлял себе, зачем это нужно — древнеисландский. — На этом языке сейчас говорят?
— Нет, он мертвый.
— А много специалистов по этому языку?
— Его изучают в университетах на кафедрах германистики, но больше для общего развития. Специалистов, конечно, немного… — Она помолчала еще немного и вдруг глянула ему в глаза с предельной откровенностью. У нее были холодные, почти стальные глаза. — Простите, вы вчера говорили на каком–то языке…
Сигизмунд смущенно улыбнулся.
— Это опера такая была, вы, наверное, не помните… «Иисус Христос — суперзвезда». Просто у меня английский такой…
— Нет, «Jesus Christ» я узнала… На другом. — Она помялась. — Вы меня сперва из кухни выпускать не хотели… Потом собака с моей шапкой бегала…
— Это он так играет, — сказал Сигизмунд. Теперь ему стало неудобно еще и за пса.
— Вы с кем–то разговаривали по телефону, — продолжала Вика, — а я вошла случайно… Я за собакой вбежала… Волей–неволей подслушала… Извините, я не хотела, страшно неудобно вышло… Чисто профессиональное любопытство… Я германист все–таки… И язык германский — явно германский… А я его не узнала, не смогла идентифицировать…
Некоторое время они сидели и, как два благовоспитанных самурая в японском историческом боевике, усиленно извинялись: Сигизмунд — за то, что обматерил и взашей вытолкал, Вика — за то, что какие–то интимные речи подслушала и желает теперь знать подробности…
Наконец настало время отвечать. На прямой вопрос трудно было не дать прямого ответа. И тянуть с этим больше не удавалось.
Сигизмунд побарабанил пальцами по столу и сознался:
— Я не знаю, что это за язык.
Повисло молчание. Что называется, мент народился.
Потом Вика очень осторожно осведомилась — будто лед пробовала, не треснет ли под ногой:
— То есть как — не знаете?
— Ну так… У меня знакомая была… Она говорила на этом языке. Других языков не знала. От нее и набрался слов… Объясняться–то как–то надо было…
— Это вы ей звонили? — спросила Вика и тут же смутилась. — Извините…
— Нет, — сказал Сигизмунд и смутился еще больше. — Это я в пустую трубку говорил. — И пояснил: — По пьяни. По пьяни чего только не сделаешь…
— А эта ваша знакомая — она откуда?
— Не знаю.
Вика подумала немного и вдруг решилась:
— Это та девушка, которая пропала?
— Вам Анастасия рассказывала? Да, она.
Вика подумала, покусала нижнюю губу.
— Вы знаете, я не из пустого любопытства спрашиваю. Может быть, мы сумеем ее разыскать… Для начала нужно бы все–таки установить, на каком языке она говорила. Думаю, я сумела бы это сделать.
У Сигизмунда вдруг вспыхнула безумная надежда. Кое–как он сумел подавить ее и лишь вяло выдавил:
— Да?
Вика кивнула. Исключительно ловко извлекла из сумки блокнотик и авторучку. Авторучка была обычная, а блокнотик красивый, в пестром тканевом переплетике.
— Если бы вы меня снабдили минимальным лексическим запасом…
Сигизмунд, напрягшись, назвал несколько слов. Вика быстро записала и повернула блокнот к Сигизмунду:
— Так?
Слова были записаны значками международной транскрипции, смутно знакомой Сигизмунду по ранним годам изучения английского. Только там были еще какие–то дополнительные закорючки.
Сигизмунд замялся.
Вика повернула блокнотик к себе и стремительно накидала еще несколько вариантов.
— Может быть, так?
— А как это читается?
Вика с готовностью, тщательно артикулируя — Сигизмунд обратил внимание на ее накрашенные хорошей помадой губы и белые, ровные зубы — несколько раз произнесла слово «гайтс». Один вариант произношения в точности совпадал с лантхильдиным. Вика произносила звуки иначе, чем Сигизмунд, — более «чисто».
— Вот так, — сказал Сигизмунд.
Вика повторила еще раз:
— Гайтс.
— Да, так. Это значит — «коза». Только чуть–чуть более протяжно.
— Гаайтс, — еще раз выговорила Вика.
— Нет, теперь короче.
Они записали еще десятка два слов. Сигизмунд сам удивился тому, как много он, оказывается, их знает.
Потом Вика спросила, может ли он построить связную фразу.
…В принципе, есть же видеокассета с записью лантхильдиного голоса. Но про кассету лучше не говорить. Там, кроме всего прочего, заснята лунница…
Пока Сигизмунд терзался сомнениями, Вика вдруг лукаво произнесла, удивительно точно воссоздавая лантхильдину интонацию:
— Аттила хайта мик Виктория Викторовна…
Сигизмунд покраснел.
— Аттила — это имя? — спросила Вика. Она сделалась очень собранной и деловитой.
— Нет. Аттила — это «отец».
— Отец? — Она подняла брови. — Атта?
— Да, атта.
Вика неожиданно попросила у него сигарету. Закурила. Спросила:
— «Хайта» — это «зовет», «называет», да?
Он кивнул.
Она потушила окурок.
— Сигизмунд, а как сказать — «звал» или «буду звать»?
Сигизмунд тяжко задумался. Вика терпеливо ждала. Взяла вторую сигарету.
Неожиданно Сигизмунд вспомнил.
— «Хэхайт».
Сигизмунд не понимал, почему Вика глядит таким странным взглядом.
— «Хэхайт», — повторил он. — Вы записываете?
— Это «буду звать»?
— Нет, это «звал».
Вика сделала еще одну заметку. Потом долго мурыжила его со словом «сестра»
— «швостер», «свистар»… Затем захлопнула блокнот, одарила Сигизмунда отстраненно–строгой улыбкой и довольно быстро засобиралась уходить.
От этого визита у Сигизмунда почему–то остался неприятный осадок. Как будто аськина сестрица явилась к нему с определенной целью, хитростью легко добилась своего и, как только получила желаемое, свалила.
* * *
Чтобы избавиться от поганого чувства — тем более, ни на чем не основанного
— Сигизмунд принялся за уборку. Воздвиг на место стеллаж. Старательно разобрал, протер и расставил книги. Поскорбел над развалившимися в процессе низвержения модернистами — альбом распался на три составляющие. Бегло перебрал мутные фотографии «Кама–сутры». Подивился. Аккуратно убрал на место. Пусть хранится. Память.
Расставил по полкам все безделушки, какие живы остались. Халцедончик, который с Натальей вместе в Крыму нашли (и как радовались тогда!), подержал в руке, поприслушивался к себе. Но в душе ничего не шевельнулось.
Сигизмунд выбросил несколько выцветших наборов открыток «Отдыхайте в Пицунде», происхождение коих осталось для него загадкой, и тому подобный хлам. Приготовил для вынесения на помойку целую пачку «одноразовых» книг — мутный бурный поток словесной жижи, скупленный еще в разгар перестройки.
Подмел. Комната неожиданно приобрела вполне обитаемый вид.
Вот и хорошо. Теперь будем культурно отдыхать. Сигизмунд погасил верхний свет, завалился на диван с «Инквизитором», творением некоего Александра Мазина. Этого «Инквизитора», помнится, Федор принес, нахваливал. Все руки не доходили почитать. Господи, как давно это было. Будто жизнь назад.
Уткнулся в роман. Полчаса боец–одиночка лихо расправлялся с группировками. Рвал их голыми, можно сказать, руками. Но было интересно.
Интересно, как выглядит сам автор? Небось, толстый, рыхлый. Боевики обычно пишут упитанные трусоватые дяди.
От похождений боголюбивого бойца–одиночки Сигизмунда оторвал телефонный звонок. Звонила, конечно, Аська. Кто еще станет названивать за полночь? Породнились с ней прямо за эти дни.
— Чем это ты, Морж, так очаровал мою высокоученую сестрицу, колись?
— А что, очаровал? — без интереса спросил Сигизмунд.
— Не знаю уж, не знаю… Пришла она от тебя такая задумчивая–задумчивая. Ну точно, думаю, влюбилась. Ты ее там трахал?
— Нет еще, — сказал Сигизмунд. — Только «Кама–сутру» в памяти освежил. А что она говорила?
— Ничего не говорила. О тебе расспрашивала, все обиняками да намеками. Я ей говорю: ты, Виктория, не обольщайся — он хоть и генеральный директор, а нищий. Сперли у него все. Кресло вертящееся сперли с подлокотниками, бумагу для факсов— пипифаксов потырили… Словом, все. Пропадешь ты, говорю, с ним.
— А она? — зачем–то поддержал беседу Сигизмунд.
— А она в уголку засела, все блокнотиком шуршала и что–то под нос себе на разные лады бубнила. Стишки, должно быть, сочиняла. А сейчас вот на ночь глядя гулять пошла. Я говорю: «Ты что, Виктория, с ума сошла? Не в Рейкьявике. Снасильничают и пришибут.» А она: «Нет, говорит, пойду воздухом подышу»… Это она, Морж, о тебе воздыхать пошла, точно тебе говорю… А, вот она пришла.
И Аська бросила трубку.
Как ни странно, диковатая ночная беседа с Аськой резко улучшила настроение Сигизмунда. В поведении аськиной сестрицы вдруг перестал чудиться неприятный меркантильный душок.
