– Гювайзен с ними?
– Нет, мастер. Он спит.
И вдруг я услышал приглушённый, очень хорошо знакомый мне голос:
– Гобо! Кабан неловкий! Давай быстрее!
Снова выглянув из-за угла, я нашёл и впился взглядом в маленького суетливого Чарли. И вздрогнул! Из конюшни вышел Дэйл. Надёжный, преданный мне управляющий делал что-то в тайне от меня! Гномики тотчас обступили его, и он стал – было слышно – отсыпать каждому в ладошку монеты.
– Гобо! – снова с явным отчаянием взметнулся придушенный голос. – Ты всё возишься? Из-за меня там люди гибнут, а ты всё возишься?!
Горбун втиснул-таки вторую лошадь в угол, образованный каретой и дышлом, и стал проворно впрягать. Дэйл сделал знак, и все полезли в широко распахнутые дверцы. Кто-то подсаживал и Ксанфию с неизменной курицей на руках.
Дверцы медленно и неслышно прикрылись. Дэйл и Пит влезли на кучерскую лавку, разобрали поводья. Сонные лошади неохотно тронули и покатили карету.
– Разбуди Иннокентия, – сказал я Таю, когда карета выехала с ристалища. – Пусть оседлает трёх коней, очень быстро. Подними Готлиба и Робертсона, пусть приготовят оружие и к моему возвращению будут в седле.
И побежал к лестнице. (Была ночь с субботы на воскресенье, и Готлиб с Симонией ночевали в замке.)
Стараясь ступать как можно безшумнее, вошёл в кабинет. И, глубоко вздохнув, уронил руки. Белая фигура приблизилась ко мне и я услышал родной, тихий голос.
– Томас, твоя дорожная одежда вот здесь, на стуле. Ботфорты – со шпорами. На столе – Крыса, два пистолета, портфунт с медью и серебром, и ещё портфунт – пули и порох.
– Прости, милая, – шагнув и обнимая её, сказал я. – Все многочисленные безпокойства своей жизни я принёс в твою.
– Я знала, за кого выхожу замуж. И ничуть не печалюсь, – напротив, счастлива, что могу оказать хоть какую-то помощь в твоих многочисленных безпокойствах.
– Объявился Чарли. И Дэйл только что поднял всех детишек, собрал возле конюшни, посадил в карету и они покатили в сторону города. Чарли, когда прикрикнул на Гобо, сказал, что из-за него люди гибнут.
– И ты поедешь незаметно за всем проследить?
– Да, и ещё Готлиб и Робертсон. Так получилось, что я перестаю быть сытым и благополучным бароном, когда где-то люди в беде.
– Я так люблю тебя, Томас!
– О, я каждый свой день встречаю эту очевидность с неуменьшаемым изумлением. Не постигаю, как, как! – меня, простого плотника, могла полюбить ты, королева.
– Я любила бы тебя, даже если бы ты чистил конюшни.
Жаркая волна ударила от макушки до пят, когда Эвелин поцеловала меня. Волна прокатилась по телу тугим, осязаемым прикосновением, – таким невыразимо нежным и ласковым был поцелуй. И вот, любимые руки чуть скользнули с моих плеч и Эвелин прошептала:
– Скорей, Томас. Детишки едут куда-то одни по ночной тёмной дороге.
Через пару минут я был уже в коротком камзоле, в ремнях, в ботфортах. Рассовав по местам снаряжение, подхватил из руки Эвелин треуголку, рывком развернулся и вышел.
И ещё через пару минут из ристалища выехали три чёрных всадника. Миновав въездной мост, каждый поднял руку в прощальном приветствии Таю, придерживающему створку ворот, и коням дали шпоры.
Серая мгла рассвета окутала порт. Потянулись, зевая, первые торговцы, принялись занимать места. Застучали ящики, доски. Барт, отдавивший ноги долгим сидением на канате встал, со стоном выпрямился. Невидимая горечь в сердце свела его лицо в страдальческую гримасу.
– Что, малец, плохо? – раздался перед самым лицом негромкий басок.
Барт вздрогнул, взглянул. Морской капитан в отличной экипировке смотрел на него с участием и заботой.
– Подержи, – не дожидаясь ответа, сказал капитан и протянул музыканту неприцепленную шпагу.
Барт взял в одну руку Лису и смычок, а во вторую – эту тяжёлую, громоздкую шпагу. Капитан поставил на землю корабельный сундук. Прозвенев пружиной замка, открыл крышку. Достал из квадратного дубового чрева огромную, ещё дышащую паром котлету, облепленную мелкорубленым луком и зеленью, лежащую на куске горячего, утренней выпечки хлеба. Придавил котлету сверху вторым пластом хлеба, выпрямился, забрал у Барта шпагу и протянул ему слойник:
– Бери. Ешь.
Поклонившись, Барт неуверенно взял этот внезапный причудливый завтрак и принялся есть. Капитан стоял, не уходил. Один раз оглянулся на идущую к молу от корабля шлюпку. Когда Барт дожевал вкуснейший слойник, одобрительно кивнул. Слазил ещё раз в сундук, достал гладкий, без чеканки, серебряный стакан и красного стекла высокую плоскую бутылку. Наполнил стакан терпким ромом. Сказал:
– За здравие моей жены любимой, Елизаветы, и за моё счастливое плавание.
Шлюпка пристала. Матросы сидели, не поднимая для сушки вёсла, молча ждали. Медленно протягивали под водой лопасти вёсел, придерживая шлюпку кормой у каменной плоскости мола. Барт перекрестился, взял стакан. Крупными глотками, со вкусом выпил. Сдержанно выдохнул, сгибом запястья вытер слезу. Протянул стакан капитану, который уже замкнул свой сундук и передал его кому-то выскочившему из шлюпки. Капитан взял стакан и вдруг засунул его Барту в карман его недавно купленного камзола.
– На счастье!
И во второй карман засунул начатую бутылку с ромом. Потом повернулся и с лёгкостью, неожиданной для его возраста, скакнул на кормовую банку. Матросы мгновенным дружным наклоном тел погасили вызванный его прыжком крен и, поймав кивок кормчего, с силой бросили шлюпку от берега.
Эту минуту, любезный читатель, я описываю с такой подробностью по приказу собственного острого сожаления: не было в эту минуту рядом с Бартом моей милой Адонии, которая сказала когда-то Гювайзену фон Штоксу эту лучезарную фразу: «Auspicia sunt fausta»! Ах, если бы она объявилась рядом и произнесла её! Исчезла бы тогда горечь из сердца юного музыканта намного раньше, чем она в действительности исчезла. А произошло это в тот же день, вечером, и по прихоти событий – как бы нелепо ни прозвучало – смешно-жестоких. Vade mecum!
Армия рыжего
Почувствовав рывок за камзольный обшлаг, Барт оглянулся.
– Молодец, что не ушёл, – быстро проговорил Чарли. – Вот, знакомься.
И перед широко раскрывшимися от изумления глазами музыканта потекла муравьиная цепочка разного роста детей, облачённых в одинаковые зелёные плащи с капюшонами.
– Доброго здравия, о друг мой! – могильным голосом прогнусавил подошедший здороваться первым Баллин.
– Хорош балаганничать! – взвизгнул на него Чарли. – Это серьёзный человек, и беда у него тоже серьёзная!
Тогда быстро, но без суеты, мелкое население форта «Шервуд» огласило свои имена. И после этого все замерли перед Бартом, сгрудившись в полукольцо.
