После смерти его дела я не оставила и все шло, слава богу, по-хорошему. С год тому назад зачастил в мое заведение наш сосед, эдакий степенный человек, непьющий, с деньгою и вроде как бы образованный. Все чаще да чаще стал заходить, да разговоры со мною разговаривать, а месяц тому назад предложение руки своей и сердца мне сделал.
Я согласилась: еще бы, от такого жениха отказываться. Однако подумала, как бы и мне себя показать в лучшем виде. И надумала я съездить в Москву и справить себе кое-что из приданого: два суконных и одно поплиновое платье, опять же драповое осеннее пальто. Какие у нас в Волочке портнихи, прости господи. Одна порча материала. К тому же в Москве я отродясь не бывала и очень уже мне захотелось на столичное разнообразие посмотреть, к Иверской съездить, на трамвае покататься и все прочее. Словом, набила я чемодан шелками да сукнами, перекрестилась, села в ночной поезд да поехала. Разместилась я в купе третьего класса.
Рядом со мной сидела какая-то женщина, а насупротив на лавке двое мужчин. Вскоре на соседних станциях вылезла сперва женщина, а потом мужчина, и мы остались вдвоем. Мой попутчик был не старым человеком, с эдакой красивой бородкой и ласковым лицом.
Поглядел он на меня, поглядел да и вежливо спрашивает:
— До самой столицы ехать изволите?
— Да, — отвечаю, — в Белокаменную.
— Вы там постоянно проживаете?
— Нет, — говорю, — я отродясь в Москве не бывала, а еду по своему женскому делу.
— Стало быть, вы насчет здоровья?
— Странные вы говорите вещи. Я, слава те господи, болезней не знаю. А просто собралась замуж и еду к столичным портнихам приданое шить. Ведь московские мастерицы, поди, не чета нашей провинции.
— Это вы правильно говорите, наши портнихи — хоть куда! На всякую угодят.
— Вот так мне про них и говорили. Я и везу шелка и сукна свои, а за фасон заплачу, что полагается.
— Вы где же в Москве пристанете? У родных или знакомых?
— Нет, в Москве у меня нет никого. Но мне говорили, что все гостиницы на вокзал рабочих своих посылают, а те зазывают к себе публику.
— Это точно. К каждому поезду выезжают гостиницы: кто в карете, а кто в моторе. А только экономный человек на их удочку не идет. В самой завалящей гостинице гони за номер рубля два, а то и три, а уезжать станете — так на вас налетят, как вороны: и горничная, и лакей, и коридорный, и посыльный, и швейцар. Каждому суй в руку на чай, а там, глядишь, и вскочит тебе номер вдвое.
— Что поделаешь, — говорю, — не на улице же ночевать.
— Известное дело, не на улице. А только немало есть в Москве честных людей, что в квартире своей сдают комнату-другую для приезжей публики; оно и не так накладно: за целковый можете получить хорошую комнату с мягкой постелью. Опять же при отъезде «на чай» никому давать не надо. Да вот, хотя бы у моего брата постоянно приезжие бывают. И публике удобно, и ему доход. Между прочим, позвольте представиться. Я Иван Иванович Зазнобушкин, — и он, встав, протянул мне руку.
— Очень, — говорю, — приятно. Я Настасья Петровна Брыкина, владею трактиром в Вышнем Волочке.
Поглядела я на него, поглядела, и очень уж его личность показалась мне симпатичной, к тому же и фамилия такая чувствительная.
Подумала да и говорю:
— Может быть, вы, Иван Иванович, поможете мне у брата устроиться?
— Отчего же. С превеликим удовольствием: и вам одолжение сделаю, и брату заработать дам. Он человек женатый, смирный и вообще честный человек.
За такими разговорами стали мы подъезжать к Москве. Гляжу из окна: а дороги во все стороны идут, и на каждой по поезду, то по товарному, то по пассажирскому. А наш поезд — хоть бы что, так и задувает.
— Ой, — говорю, — боязно-то как. Долго ли до греха. Соскочит наш поезд со своего направления, да как шарахнет в посторонние, и поминай как звали, косточек не соберешь!
— Да, — отвечает, — действительно такие кораблекрушения часто приключаются, и даже в газетах об этом постоянно пишут.
— Ой, какие ужасти вы говорите, — а у самой эдак вроде как голова закружилась, и я прислонилась даже к его объятиям. Иван Иванович оказался мужчиной честным, не воспользовался моим умопомрачением и даже не ущипнул меня, и вообще не позволил себе ничего такого-эдакого, а вежливо спросил:
— Может быть, попрыскать на вас свежей водицей?
— Мерси, — отвечаю, — не надобно, уже прошло, и я прихожу в собственную температуру.
Но вот, наконец, поезд стал замедлять ход, и мы выехали не то в какую-то залу, не то в стеклянный сарай.
— Вот мы и приехали, — сказал Иван Иванович. — Вылазьте, а я ваш чемоданчик понесу.
— Не трудитесь, я и сама справлюсь.
Вышли мы с Иваном Ивановичем из вокзала, и я так и ахнула: огромадная площадь, народ так и идет, извозчики кричат, трамваи звенят, автомобили гудят. Я ажио растерялась. А Иван Иванович тащит меня с чемоданом в сторону. Здесь, говорит, извозчики дороги, пойдемте, там подальше за полцены найдем. Пошли, гляжу, а Ивана Ивановича будто и нет, в толпе затерялся. Смотрю по сторонам туда-сюда и вдруг вижу: он стоит и с каким-то босяком разговаривает, оглянулся и помахал мне рукой. Подхожу.
— Ну, — говорит, — Анастасья Петровна, родились вы, можно сказать, в сорочке. Чуть приехали, а Москва-матушка вам сурприз подносит, эдакий редкий случай. Досадно, что у меня с собой денег таких нет. Вот посмотрите, этот человек золотые часы с цепью продает за четвертную, деньги, говорит, до зарезу нужны.
Я взглянула: действительно, здоровенные мужские часы с тяжелой цепью, на худой конец — целковых двести стоят. У покойного мужа за полторы сотни много жиже были.
— Да вы, барынька, очень-то не разглядывайте, — заволновался босяк, а то как бы фараон не заметил.
— Это у нас так в Москве городовых называют, — пояснил Иван Иванович. — Не скрою от вас, господин начальник, сообразила я, что вещь, наверное, краденая, да жадность обуяла. Вынула я из кошелька двадцать пять целковых и,
