И позднее, уже после начала государственно-коммунистического эксперимента в СССР, яростный критик большевиков Каутский настаивает: «В социалистическом производстве от лености или халатности отдельных рабочих страдает не капиталист, а их собственные сотоварищи, которым, благодаря такому их поведению, достается меньше продуктов и больше работы»[836]. Товарищи пристыдят лентяя. Но такая система стимулирования может действовать только в небольшом коллективе. В коллективе-нации трудовой вклад размазывается между всеми, и результат труда одного работника практически не заметен в общем «котле». «Отчуждение» и иерархическое господство в «Государстве будущего» сохраняется, так что кроме моральных санкций придется вводить и экономические, а иногда также внеэкономические меры принуждения к труду.
Может быть, работников социализма будет вдохновлять свобода деятельности, как об этом говорят анархисты и в свое время писал молодой Маркс? Каутский жестко отвечает на эти мечтания: «социалистическое производство несовместимо с полной свободой труда, т.е. свободой работника трудиться тогда, где и как он хочет»[837]. Интересно, что Каутский признает: относительная свобода труда возможна в условиях мелкого производства. В крупном производстве от нее придется отказаться. Таким образом, Каутский признает, что марксистская модель ограничивает свободу в сфере труда, в самом «базисе» общества.
Социал-демократия не может «устранить зависимость работника от хозяйственного целого, в котором он образует одно из колес…»[838] Зато теперь это будут равноправные, товарищеские колеса (как говорили в ХХ веке – «винтики»). Или равно-бесправные?
Эту мысль Каутский повторит и после начала коммунистического эксперимента в СССР. Так что социал-демократическое представление о колесиках и винтиках, в которые должен превратиться человек в индустриальной машине будущего (и уже почти превратился) не отличается от тоталитарного: «На большой фабрике рабочий является лишь маленьким колесиком крупного механизма, или, правильнее, лишь отдельным органом большого организма. Он должен быть подчинен единому общему плану. Это необходимость не уничтожается от того, что фабрика из капиталистической превращается в социалистическую, и единственным изменением, – правда, очень важным, – является на первых порах лишь то, что социализированное предприятие начинает служить иным целям. Его назначением является теперь уже не обогащение отдельного капиталиста, но увеличение достатка всей совокупности трудящихся.
Приспособление к планомерному хозяйству является для каждого рабочего в социалистическом обществе абсолютной необходимостью…»[839]
Все по Ленину и по Сталину. Они твердо следовали классическому марксизму образца начала ХХ века, который был сформулирован Каутским, сколько бы он потом не критиковал большевизм.
Но ликвидация свободы на производстве подарит рабочему «высшую свободу». Что это за чудо? Каутский долго подбирается к ответу, интригуя читателя. Да, машина лишает труд всякого духовного содержания (надо понимать – интеллектуального и творческого), делает человека однобоким придатком к машине. И социал-демократия ничего в этом отношении менять не собирается. Но зато она подарит работнику «освобождение от работы», право на отдых. И во время этого отдыха рабочий предастся образованию. Ведь работники так тянутся к знаниям: «наука и искусство остаются для пролетариата обетованной страной, на которую он смотрит издалека, за обладание которой он борется, но в которую он не может вступить»[840]. А капиталистическое общество лишает рабочих права на разносторонние размышления. Вся пирамида рассуждения о свободе венчается идеализированной картинкой «гармонического образования» Афинской школы, где древнегреческие философы предавались «высшей свободе» рассуждений.
Каутский утверждает, что только новое социалистическое общество «откроет пролетариату все источники образования» и предоставит ему досуг[841]. Каутский доживет до 30-х гг., когда этот проект (в условиях краха классической либеральной модели) начнет осуществляться в условиях капитализма.
Просветительский проект социал-демократии, которому Каутский (как и другие марксисты) придавал решающее значение, основывался на шаткой предпосылке – стремлении рабочего к занятиям сдерживается господством буржуазии, а не внутренними, социально-психологическими причинами.
Но тяга рабочих к знаниям в XIX – начале ХХ вв., могла быть не стремлением к систематическому образованию, требующему умственного напряжения, а к развлечению. На фоне информационного вакуума, в котором пребывал необразованный человек XIX века, рассказы интеллигентов о Дарвине и революции производили сенсацию. Но что станет, если уже со школьной скамьи дети рабочих будут узнавать обо всем этом. Если право на отдых будет обеспечено уже в капиталистическом предприятии – чем заполнится отдых: самообразованием или чтением дешевых детективов и просмотром глупых шоу. Каутский еще не знал, что такое телевизор…
Мы видели, что в своем просветительском проекте социал-демократия следовала за более ранними социалистическими учениями, а те, в свою очередь – за мыслью эпохи Просвещения. Социализм претендовал на роль единственной силы, которая была способна реализовать просветительский проект, но эта задача оказалась по силам уже социальному государству, в том числе и не претендующему на «высокое звание» социализма. Западный капитализм, пусть и под давлением социализма, но предоставил рабочим досуг – ограничение рабочего дня, право на отпуск, доступное образование детям рабочих. И выяснилось, что, получив досуг, пролетариат в массе своей вовсе не собирается тратить его на самообразование и философствование. Как и буржуа, он развлекается по мере имеющихся средств. Не получились из рабочих масс афинские философы. Самообразованием занимаются единицы, стремящиеся вырваться из пролетарского состояния.
Для того, чтобы иметь право на существование, социалистическая идея должна была иметь еще какую-то миссию, превосходящую «высшую свободу» по Каутскому и предоставление рабочим досуга. Маркс смотрел дальше Каутского, надеясь качественно изменить и структуру общества, и характер производства. Но эта тема намечена у Маркса неконкретно и выпала из поля зрения Каутского. А без нее марксистский проект остается тоталитарным несмотря ни на какие надстройки в виде парламента и философствования «афинской школы».
* * *
Маркс мечтал о всемирной коммунистической системе. Однако уже революция 1848 г. показала, что даже в Европе предпосылки падения капитализма вряд ли смогут вызреть одновременно. Не ждать же передовой германской экономике, когда до социализма дозреет варварская Россия.
Каутский делает из этого естественный вывод: «Из ныне существующих общественных организаций имеется только одна, обладающая необходимыми размерами, чтобы служить рамкой, в которой может развиться социалистическая ассоциация. Это – современное государство»[842]. Итак, социализм будет создаваться в одной стране, точнее – государстве. Это придумали не Сталин и Бухарин, к этому выводу немецкие и французские социал-демократы пришли уже во времена Второго Интернационала.
Таким образом, в марксизме зримо проступает национал-этатизм, который будет иметь большое будущее в первой половине ХХ века, особенно в Германии. Каутский даже тяготеет к автаркии, полагая, что национальное государство сможет обеспечить свои основные нужды, лишь незначительно восполняя дефицит за счет внешней торговли. В ходе Первой мировой войны и после краха глобального рынка 1929 г. эта идея будет обречена на успех, определив тенденцию мирового развития вплоть до 50-х гг.
Каутский не в восторге от современного бюрократического и милитаристского государства, но именно его он считает «единственным основанием» для социалистической ассоциации[843]. Каутский приветствует рост вмешательства государства в экономику и социальную жизнь. Но оговаривается, что необходимо изменение его сущности. Что же это за изменение? Государство служит капиталистам. А должно служить рабочим, его должны возглавить представители рабочего класса. Каутский так формулирует «основную задачу»: «надо стремиться к тому, чтобы трудящиеся классы завоевали политическую власть и, пользуясь ею, превратили государство в обширную хозяйственную ассоциацию, удовлетворяющую собственными силами свои главные потребности»[844].
Этатизм своей модели, который Маркс в конце жизни пытался закамуфлировать, немецкая социал-демократия излагает с предельной откровенностью. Тем сложнее для нее было объяснить в 20-30-е гг., чем ее идеалы отличаются от советской модели.
