Себя я на рубеже веков позиционировала в роли защитника Лимонова от излишних нападок со стороны моих русских друзей и знакомых интеллигентов. Мне казалось, что их неприязнь к нему была вызвана не только его крайними политическими взглядами, но и тем, что в социальном отношении он к интеллигенции не принадлежал.
Классовые различия приобрели в постсоветской России значение, напоминающее о дореволюционных временах. Лимонов же интеллигенцию с самого начала любил эпатировать. При этом, будучи человеком больших амбиций – социального, а не материального характера, – он к ней, «вверх» («upward mobility»), тянулся. В один из моих визитов к нему в Москве он сказал: «Русская либеральная прослойка стала классом, в который такому человеку, как я, войти трудно».
Впрочем, восприятие Лимонова в некоторых либеральных кругах изменилось после того, как он оказался в тюрьме. Аура политического заключенного отчасти способствовала его награждению престижной премией Андрея Белого за «Книгу воды» – книгу о памяти. Она была написана в тюрьме и действительно эту премию заслужила; по-моему, это его лучшая поздняя проза. Эдик говорил мне, что начал писать «Книгу воды» после предъявления ему официального обвинения в Лефортово, назвав свои воспоминания «снимками перед смертью».
В его географических воспоминаниях, которые он называет «тоской по пространству», пространство воды – моря, реки, озера, фонтанаы, сауны и т. д., связанных с его жизнью, – одерживает победу над временем. Цитируя приписанный Гераклиту афоризм – «Нельзя войти в одну воду дважды», – Лимонов утверждает свое неизбывное стремление вперед, по-нарциссически оставляет свой словесный след в каждой воде, фиксируя в них свое отражение, своего рода фотокарточку[490].
Как писала Сьюзен Сонтаг: «Все фотографии – memento mori. Сделать снимок – значит причаститься к смертности другого человека (или предмета), к его уязвимости, подверженности переменам»[491]. «Книгу воды» можно назвать словесным фотоальбомом его жизни. Если «Книга воды» представляет собой снимки «издалека», из клаустрофобического пространства тюрьмы, то в книге «По тюрьмам», написанной после освобождения, преобладает крупный план: «Тюрьма – это империя крупного плана. Тут все близко и вынужденно преувеличено. Поскольку в тюрьме нет пространства, тюрьма лишена пейзажа, ландшафта и горизонта»[492].
* * *
Выйдя из тюрьмы, Лимонов тоже несколько изменил свое отношение к либеральному лагерю и даже начал сотрудничать с некоторыми его представителями. В результате «холодная война» поутихла. Виктор Маркович Живов говорил мне, что Лимонов оказался одним из немногих противников Путина – их можно было пересчитать по пальцам одной руки. Стоит также отметить, что предисловие к французскому переводу «По тюрьмам» было написано либеральной писательницей Людмилой Улицкой. Живов предложил мне пригласить Эдика к ним в гости, но в результате требования Лимонова посадить своего охранника со всеми за стол эта домашняя встреча с интеллигенцией не состоялась. А жаль, было бы интересно. Теперь такое приглашение было бы невозможно – и потому, что дорогого Виктора Марковича уже нет в живых, и из-за резких антилиберальных высказываний Лимонова после демонстраций на Болотной площади. Правда, в июне 2014 года я пригласила Степу Живова, сына Вити, на встречу с Эдиком и, к его удивлению, Лимонов ему понравился: «Он не просто автор и политик, а событие», – сказал Степа. В эссе «Эдуард великолепный» Гольдштейн называет его прозу «событийной»[493].
Я вообще любила рассказывать своим московским знакомым о встречах с Лимоновым, возможно, чтобы их провоцировать. Более серьезное объяснение – моя давнишняя роль посредника между плохо совместимыми людьми. Желание находить нечто общее, чтобы преодолеть различия, было у меня уже в детстве. Думаю, что моя психологическая установка на медиацию основана на желании свести воедино свои собственные «несовместимости», прежде всего – русскую и американскую идентичности. Мой самоанализ может показаться читателю надуманным, но мне кажется, что в моей апологии Лимонова имела место медиация между ним и теми, кому я о нем рассказывала.
Матич и Лимонов (2014). Фото С. Живова
Еще о либеральном сознании: мне помнится, что, когда я первый раз читала «Эдичку», меня обрадовали отсутствие в романе расовых предрассудков и симпатия к обездоленным. Это соответствовало американским либеральным ценностям, которых не знала среда российских эмигрантов третьей волны (притом что большинство из них были евреи, официально бежавшие от антисемитизма). Самые грубые расистские высказывания мне довелось услышать именно от представителей этой эмиграции.
В связи с теми же либеральными ценностями вернемся к охраннику, которого Лимонов потребовал посадить с остальными за стол у Живовых. Я не знаю, было ли это требование искренним или провокационным. Лимонов однажды приходил ко мне в Москве без охранника, тот остался в машине, но это было до тюрьмы. Когда я возразила, что мои друзья пригласили его, а не незнакомого им человека, Лимонов обвинил их в классовых предубеждениях: «В классовом отношении я не делаю различия между собой и охранником». Может быть, он говорил от чистого сердца, но приватная жизнь Живовых не предусматривала охранников! При других обстоятельствах Эдик говорил мне, что ему неловко ходить с детьми в сопровождении охранника, сидеть на скамейке с «дядей Мишей» на детской площадке. Его тревожил диссонанс между ролями отца и политика: в отличие от политика отец с детьми нуждается в privacy.
Неприятие классовых различий и социальной несправедливости всегда было в его книгах. В романе «Это я – Эдичка» оно лежит на поверхности, направленное на всех богатых и успешных, на тех, кто обездолил нарциссического Эдичку. Именно их он винит в том, что от него ушла любимая жена. В одном из наших московских разговоров Эдик назвал свой первый роман «репортажем с петлей на шее». Когда я ему напомнила о рекламе аперитива «Кампари», которую Эдичка в эпилоге переводит с английского на гибридный язык униженного эмигранта, он предположил, что в этом пассаже уже видны корни нацболов – врагов преуспевающих буржуа.
Текст рекламы из глянцевого журнала воспроизводится путем наложения чужого языка на родной, создающего своего рода двойную экспозицию: «Вы имеете длинный жаркий день вокруг бассейна, и вы склонны, готовы иметь ваш обычный любимый летний напиток. Но сегодня вы чувствуете желание заколебаться. Итак, вы делаете кое-что другое. Вы имеете Кампари и Оранджус взамен…»[494] Таков буквальный, безграмотный перевод рекламы престижного итальянского напитка, по всем правилам рекламного дела направленной на преуспевающих американцев, ведущих красивый образ жизни. Текст рекламы на испорченном русском, переведенный человеком «без языка», с одной стороны, ироничен по отношению и к богатым, и к себе, с другой – изображает Эдичку как вечного ученика, в данном случае изучающего английский язык.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
