— Ради бога, Давид, — сказал он железным тоном, — давай возьмем себя в руки. Я должен закончить операцию. И эта девочка… она имеет право рассчитывать на нас… на то, что мы сделаем для нее все возможное.
Он перегнулся над вскрытым животом, не прекращая работать, и, когда он закончил, приготовился к тому, чтобы зашить разрез. Ждать дальше не приходилось, и я предложил наложить швы вместо него. Хишин жестко взглянул на меня, словно видя впервые, запавшие его глаза горели на побелевшем лице. Минута ему понадобилась, чтобы хоть как-то прийти в себя. Затем он произнес:
— Хорошо. Действительно — почему бы и нет? Накаш позаботится об анестезии. — После этого он положил хирургические ножницы на поднос, протянул медсестре руки, чтобы она сняла с него перчатки и поспешил наружу.
Я начал зашивать огромный разрез, прислушиваясь к тому, что происходило в палате скорой помощи, хотя и знал, что тяжелые двери, изолировавшие все звуки, не позволяли услышать абсолютно ничего. Я предложил Накашу выглянуть наружу и посмотреть, что происходит, но он помахал своею темной рукой и твердо сказал:
— Нет, Бенци, давай подождем. Сейчас не время их беспокоить. — Это было сказано так, словно он боялся того, что мог увидеть за соседней дверью.
И я продолжил внимательно и аккуратно зашивать огромную рану, стараясь изо всех сил, чтобы длинный шов на животе молодой женщины был как можно менее заметен. В конце концов я смог дать знак доктору Накашу, что операция окончена и он может проверить, вернулась ли больная после «полета» на землю по состоянию ее зрачков, прежде чем одеться и отправиться домой.
В коридоре я почувствовал, как на меня навалилась такая усталость, накопившаяся за этот день, что я вынужден был на мгновение буквально упасть на один из маленьких стульчиков, чтобы заполнить анкету анестезиолога и попросить медсестру — ту, с лицом невинного ангела, — пойти и узнать, чем все это кончилось в палате скорой помощи, находившейся в конце коридора. Она ушла и тут же вернулась. И произнесла, не глядя на меня:
— Доктор Рубин… мне очень жаль…
Я вскочил и сам помчался туда. Глаза мои немедленно остановились на кровати, втиснутой между монитором и большим старым дефибриллятором. Тело директора больницы было покрыто белой простыней, но на лицо был наброшен стерильный зеленый лоскут, который вызвал у меня в памяти картину того, как эти двое на базаре тканей в Нью-Дели стояли возле прилавка, заваленного шелковыми изделиями, и она непрерывно примеряла один шелковый шарф за другим, в то время как он терпеливо ждал, пока она закончит, и на лице его застыло выражение усталости и скуки, в ожидании, пока можно будет двинуться дальше. Но дождался он лишь того, что она, прежде чем он успел открыть рот, накинула ему на голову шарф из зеленого шелка, затянув концы ему под подбородком, как это делают пожилые леди; к звонкому смеху, которым она разразилась, тут же присоединились случайные зеваки.
А теперь он был мертв. Острая боль сжала мне сердце. А добрые его друзья, Хишин и Левин, снедаемые чувством потери и вины, должны были теперь же сообщить эту ужасную весть его жене — женщине, которая не способна была прожить без него даже одного дня. Накаш сейчас стоял позади меня; на шее у него был галстук. На какое-то мгновение он заколебался, но затем любопытство — или что это было — взяло верх и, подойдя к мертвому телу, лежавшему посреди врачебных принадлежностей, он приподнял зеленый лоскут и стал смотреть на остывшее лицо Лазара, шевеля губами и, наверное, мысленно прощаясь с ним. Ведь Накаш прибыл к нам с Востока и, вне зависимости от огромного своего опыта работы анестезиологом, в глубине души оставался фаталистом, и когда смерть забирала кого-то из близких ему, он просто принимал это, принимал как есть, целиком, без вопросов, без жалоб и без искушения проклясть кого-либо.
Он не сделал ни малейшей попытки обсудить со мной мой диагноз, но просто покинул нас — меня и Лазара; повернулся и отправился домой, гася за собою свет. Он всегда делал так из экономии, сейчас тоже, погрузив половину здания во мрак. Я решил не переодеваться и так, как был, поспешил в палату скорой помощи не только потому, что мое дежурство уже началось, но и потому еще, что был уверен — хоть кто-нибудь здесь да объяснит мне, наконец, что же все-таки произошло. Но двое хирургов из молодых, на которых я наткнулся (оба они были с Хишиным и Левиным в то время, как те предпринимали отчаянные попытки спасти Лазара), были настолько ошеломлены, что, несмотря на искренние попытки объяснить мне и прокомментировать случившееся, не могли связно восстановить картину происшедшего, заикаясь и путаясь в словах. Все, что я от них узнал, это то, что после фиксации факта смерти Лазара, Левин и Хишин, не теряя времени, бросились оказывать помощь Эйнат, находившейся в глубоком шоке. Поначалу они собирались взять меня с собой, чтобы вместе довести эту печальную новость до его жены, но поскольку я был еще занят в операционной, они вместо меня пригласили секретаршу Лазара, которая тут же впала в истерику и принялась кричать и плакать. И снова, вопреки распространенной практике, молодые врачи не спешили с обвинениями. Никто не мог ожидать случившегося — всего лишь за два часа до катастрофы ЭКГ показала вполне приемлемые результаты. Аритмия обычно непредсказуема — она наступает и исчезает когда ей вздумается. И я решил держать рот на замке — ведь все равно никому не было известно, какие узы намертво привязывали меня к Лазару, а потому я впрягся в работу скорой помощи, бывшей, как обычно, сверхинтенсивной, а тем временем вести о смерти директора больницы словно гигантские волны, накатывали и растекались по всем уголкам огромного здания, заставляя трепетать всех и каждого, кто этой ночью оказался в больнице. Около двух часов ночи меня позвали в хирургическое отделение, чтобы я ассистировал при местной анестезии. Как только все закончилось, я поспешил в маленькую инструментальную снова, чтобы убедиться наверняка, что тело перевезено в больничный морг, где я, к слову сказать, еще ни разу не был.
— Как мне туда пройти? — спросил я человека в справочном бюро, расположившемся в вестибюле рядом со входом, и дежурный рассказал мне, что и где, утверждая при этом, что в такие часы морг закрыт и никого в нем нет. — Не говорите чепухи, — сказал я сердито. — Люди умирают ночью тоже, — и двинулся по направлению к цокольному этажу.
Там, на лестнице, я столкнулся с тремя врачами, которых сразу узнал. Это были доктор Амит, заместитель заведующего отделения сердечной хирургии, доктор Ярден, анестезиолог, принимавший участие в операции Лазара, и старейший патологоанатом доктор Хейфец. Я понял, что они возвращаются оттуда, куда я направлялся. К моему изумлению, они, в свою очередь, не только узнали меня, но и не выглядели удивленными, увидев меня в таком месте, как если бы это было вполне естественно — то, что я шел в морг в два часа ночи.
— Был ли ты там, когда все это случилось? — сразу же спросили они, как будто искали, кого проклинать.
— Нет, — ответил я. — Но хотя все это время я находился в операционной, я ни на минуту не переставал думать о возможности вентрикулярной тахикардии.
Доктор Амит опустил голову. Он не был со мною согласен. Возможно, считал он, непосредственной причиной смерти и была аритмия, но он подозревал, что причиной катастрофического ухудшения состояния Лазара был инфаркт, вызванный закупоркой одного из шунтов. Все трое выглядели очень подавленными случившимся.
— Эта смерть не улучшит репутации нашей больницы, — сказал доктор Хейфец, согласившийся спуститься со мной и показать тело. — Но от него мало что осталось, — предупредил он меня, спускаясь по ступеням, — потому что Лазар, как и все мы, завещал свои органы исследовательской лаборатории.
Мне показалось странным, что патологоанатом без малейших колебаний согласился на мою просьбу, как если бы он тоже понимал, что я имею на это некоторые права. Слышал ли он о нашей совместной поездке в Индию? Он открыл дверь, ведущую в два соединенных вместе помещения. Посередине образовавшегося пространства находился огромный холодильник с рядами металлических корыт. Одно из них он вытянул. Я увидел уменьшившегося, сморщенного Лазара, всего покрытого грубыми швами, после того как из него изъяли внутренние органы.
— А сердце они забрали тоже? — спросил я.
— Разумеется, нет, — изумленно ответил доктор Хейфец.
Внезапно я успокоился и ощутил жажду деятельности. Я понимал, что не следует мне будить родителей посреди ночи, но я должен был хоть с кем-то поделиться переполнявшими меня чувствами. И я позвонил им и рассказал о внезапной смерти Лазара. Как и все отзывчивые люди в подобной ситуации, они были ошеломлены и обескуражены, снова и снова забрасывая меня вопросами, как подобное могло случиться, как если бы, сидя у себя дома в Иерусалиме, они могли понять, что за смертельную ошибку допустили такие выдающиеся специалисты своего дела, как Хишин и Левин. Внезапно мне захотелось их утешить и попросить их не предаваться отчаянью, поскольку душа Лазара уже переместилась в меня, хотя и понимал, что первой их реакцией будет мысль о том, что я повредился рассудком. А потому я лишь спросил у них телефон моей тетушки в Глазго, по которому я мог бы связаться с Микаэлой.
