Я же дозвонился до родителей, желая узнать, как они справляются с Шиви. Все шло там гладко — разве что отцу приходилось отпрашиваться с работы чуть раньше, чтобы помочь матери, чей голос, несмотря на все ее успокаивающие заверения, выдавал некую напряженность. Ей было тяжело. Я уже успел заметить, что после свирепой простуды, которую она подхватила в Шотландии, она выглядела болезненно, и я дал себе слово, что как только Лазар пойдет на поправку, а Микаэла вернется в Израиль, я на день или два отправлюсь в Иерусалим проследить за ее здоровьем. В любом случае, мои родители не скрывали своего глубокого удовлетворения от общения со своей внучкой, которая уже успела порадовать их парой забавных трюков. Так что после этого разговора я распрощался с Амноном и англичанками, приканчивавшими приготовленный ими же самими ужин, и отбыл в больницу. Было шесть вечера. Прежде всего я отправился в отделение интенсивной терапии и отметил мой приход. Я взял свой бипер, а затем отправился на девятый этаж в терапевтическое отделение, чтобы увидеть Лазара. Найти его местонахождение было совсем не трудно. В конце коридора толкалось несколько врачей и членов административного персонала, которые, по всей очевидности, не могли дождаться своей очереди посетить директора больницы, а россыпь радостного смеха, доносившегося до меня, сказала, что там же находится и Дори. И, не дойдя до конца, я повернул обратно, не желая стать частью этой толпы. Я вернулся на это место спустя два часа.
Теперь здесь царила тишина. Дори сидела на стуле, выставленном в коридор. Ее сын сидел рядом; с другого бока сидела ее мать.
* * *
Поздоровавшись с ними, я спросил, как себя чувствует больной. Дори покраснела так, как если бы и она была в меня влюблена: на мгновение она словно онемела. Зато бабушка, которая, похоже, была рада меня видеть, сразу ответила, что ее зять чувствует себя хорошо, и профессор Хишин, делавший этим утром ему перевязку, был очень доволен тем, как идет процесс выздоровления. Дори тем временем овладела собой и, приветливо улыбаясь, познакомила со мной своего сына. Он равнодушно кивнул; похоже было, что он смертельно устал от подобных процедур, следовавших одна за другой в потоке посетителей, совершавших восхождение на девятый этаж. Я напомнил ему, что однажды мы уже встречались с ним, — два года тому назад, когда я приходил к ним домой в первый же вечер, посвященный предстоящему путешествию в Индию. Он испытующе посмотрел на меня. «Да, да, — повторила его мать, — это и есть тот самый доктор Рубин».
Похоже, что они находились снаружи, в коридоре, потому что в эту минуту уже профессор Левин обследовал пациента и делал ему перевязку. И хотя я не сомневался, что мое появление разозлит Левина, я не мог упустить возможности взглянуть на человека, которому на моих глазах вскрыли грудную клетку. А потому, постучав, я открыл дверь и вошел в палату. Профессор Левин, который в данную минуту был занят тем, что наносил йод на длинный шов, змеившийся по груди Лазара, злобно уставился на меня, едва я успел переступить порог палаты, поразившей меня своими размерами и дивным видом, открывавшимся из окна, а также множеством цветов, стоявших повсюду. Сердечность, с которой Лазар приветствовал меня, помешала Левину тут же выставить меня вон. А Лазар издал свой обычный вопль:
— Куда вы, к черту, запропастились, доктор Рубин?! — кричал он точно так же, как и в тот, самый первый раз в Индии, на железнодорожной станции в Нью-Дели, — хотя на самом-то деле исчезли они, а не я. И сейчас я ответил с такой же, как тогда, улыбкой:
— Вот он, я. — И добавил: — И был здесь все это время.
Я поинтересовался его самочувствием, и он немедленно ответил, что чувствует себя просто замечательно; звучало это так, как если бы он хотел поблагодарить меня в ряду других врачей, принимавших участие в его операции, в которой, как он полагал, я сыграл отведенную мне роль. Левин закончил смазывать швы специальным составом отвыкшими от подобной работы руками заведующего отделением. А я стал разглядывать медицинские карточки пациента, собранные вместе в папке, висевшей на спинке кровати, вглядываясь в показания температуры, кровяного давления, характеристик ЭКГ и в результаты анализов мочи и крови за последние несколько дней. Может быть, тот факт, что я принимал участие в операции, позволил мне обратить внимание Левина на слишком большую беспорядочность, прослеживаемую ясно на множестве полосок ЭКГ, которые показывали на преждевременные вентрикулярные удары, иногда двойные или даже тройные, происхождение которых мне было неясно.
— Нет ли здесь опасности возникновения вентрикулярной тахикардии? — спросил я.
Поначалу Левин пытался игнорировать мои расспросы, но поскольку я упорно повторял их, он грубо рявкнул:
— Да, доктор Рубин. Мы тоже заметили это. Глаза у нас пока еще на месте, да не покажется вам это странным, и мы в состоянии прийти к собственным заключениям. И мы совершенно не нуждаемся в том, чтобы каждый врач в этой больнице совал свой нос в наши дела, даже если речь идет о директоре. Я не сомневаюсь, что вам есть еще чем занять себя. Так почему бы вам не заняться своим делом, поручив нам заботы о мистере Лазаре?
Хороший совет. Но последовать ему я не мог. Я знал, что не успокоюсь, пока не найду ответа, и четырьмя часами позже, уже ночью, снова поднимался по лестнице на девятый этаж, где нигде, кроме как в дежурке для медсестер, не было света. Мой врачебный халат позволил мне пройти все посты беспрепятственно. Дойдя до закрытой двери, ведущей в палату, где лежал Лазар, я остановился и прислушался. Но все, что я мог услышать, был звук работающего телевизора. Не решаясь войти без разрешения, я тихонько постучал. Ответа не последовало, что лишь усилило мою тревогу, и я открыл дверь.
Помимо лунного света, заливающего палату через большое окно, и отблеска телеэкрана палату ничто не освещало. Дори, поджав под себя ноги, сидела в кресле и спала, держа в одной руке очки, а другой держась за руку Лазара, который, в свою очередь, полулежал, уставившись маленькими своими глазками на телевизионный экран, свисавший с потолка. Начиная с первых дней нашего путешествия по Индии, я не ощущал, насколько эти люди близки друг другу, — после целого дня, проведенного рядом, она не в силах была оставить его хоть ненадолго. Внезапно я ощутил стыд; стыд за то, каким образом я предал его. И мне захотелось дать самому себе клятву — никогда более даже не прикасаться к ней — пусть даже она сама меня об этом попросит. Если это и в самом деле была невозможная любовь, что ж — пускай тогда все связанное с нею тоже будет невозможным. И нереальным.
Лазар приветствовал мое появление в мертвой тишине полуночи как явление совершенно нормальное — выразилось это в дружественном помахивании ладони. Я подошел к нему и, заметив, что глаза его поблескивают, а щеки розовее обычного, инстинктивно положил ладонь ему на лоб. Он принял это безропотно, как если бы с той минуты, когда он пересек больничный порог в качестве пациента, каждый, имевший отношение к врачебному процессу, мог отныне на законных основаниях подойти и потрогать его лоб. У него была небольшая температура, что было естественно и предсказуемо после жестокой операции, которая должна была потрясти весь его организм, но это могло и настораживать врача. Лазар признался мне, что некоторое время тому назад медсестра заметила и температуру и, то, что его немного лихорадит, но решила дождаться утра, чтобы проконсультироваться с профессором Левиным.
— Я дам вам таблетку, которая собьет температуру, — сказал я без затей.
Поскольку Лазара «увели» из кардиологической хирургии и поместили под персональный надзор двух руководителей различных — и можно сказать, несовместимых — отделений больницы, а ведущий и наиболее авторитетный специалист, оперировавший его, растворился в воздухе, он был попросту брошен в этой своей прекрасной отдельной палате, наполненной удушающим ароматом цветов, хотя на ночь все цветочные горшки были из комнаты вынесены. Наши перешептывания разбудили Дори, которая открыла столь любимые мною глаза, немедленно засветившиеся ее неповторимой улыбкой, исполненной такой радости, как если бы ничего серьезного не случалось в окружающем ее мире.
— Ну, Бенци, как он на ваш взгляд? — спросила она, и мне трудно было понять, обращается ли она ко мне как к другу или как к врачу.
— Он выглядит прекрасно, — заверил я ее с улыбкой. — Боюсь только, как бы он не потерялся между этими своими важными и самыми замечательными врачами, которые отвечают за него, — добавил я и тут же пожалел о сказанном, потому что увидел: она переживала за него так, что каждое сомнение, высказанное со стороны, мгновенно нарушало ее душевное равновесие.
— Что вы имеете в виду? — спросила она.
