– Рассказывай дальше, Шарлей, – Рейневан приложил себе на веки примочку. – Кто еще умер, пока я сидел? Из людей, которые меня более всего интересуют?
– Кристина Пизанская, французская поэтесса. Помнишь? Seulete sui seulete vueil estre… Ага, умер также Витольд, великий князь литовский. В конце октября 1430 года.
– Причина?
– Поранился при падении с коня, долго болел…
– При падении поранился железом?
– Не знаю. Возможно. Другие события: Сигизмунда Люксембургского короновали императором. А в Пабьяницах король Ягелло заключил с гуситами союз и наступательный альянс против Ордена. В июне прошлого года Сиротки Яна Чапека из Сан плечом к плечу с поляками вторглись в Новую Марку…
– Об этом я как раз знаю. – Рейневан снял примочку, поморгал. – Надсмотрщики редко ко мне обращались, но один был исключительно плохо настроен против крестоносцев, должен был с кем-то поделиться радостью от побед. А что у нас? Корыбутович выкроил себе королевство из Верхней Силезии?
– Не очень. У него была резиденция в захваченных Гливице, которые он намеревался сделать столицей своего королевства. Четвертого апреля 1431 года, через три дня после Пасхи, олесницкие князья при помощи измены взяли замок и под корень вырезали весь гарнизон. Корыбуту повезло, его в то время не было в Гливице. Но мечты о королевстве лопнули, как мыльный пузырь. Князь ушел в Литву.[378] То есть, в небытие и беспамятство.
– Болько Волошек?
– Начинал амбициозно, расширял господство так, как себе запланировал, занимал замки и города один за другим. Однако, нигде долго не удержался, отовсюду его прогоняли. Последнее достояние, Бытом и Рыбник, Миколай Ратиборский отнял у него год тому. Колесо истории сделало полный круг, Волошек сейчас там, где был вначале, то есть на Опольщине. Там и останется.
– Пухала? Бедржих? Пётр Поляк? Остальные?
– Пухала оккупировал Ключборк и Бычину, откуда вместе с неким Кохловским из Велюня нападал, грабил и палил, осточертел силезцам страшно. Они с ним воевали, осаждали его неделями, безрезультатно. В конце концов обе стороны устали от этих баталий и решили уладить это дело по купечески. После торгов Пухала отдал Ключборк за тысячу двести пятьдесят, а Бычину – за пятьсот коп грошей. Раздал замки и ушел из Силезии. С Сиротками Чапека был в Марке и под Гданьском. Но не вернулся с ними в Чехию, остался в Польше.
Ян Пардус держится в захваченном три года тому отмуховском замке. А Бедржих из Стражницы и Пётр Поляк имеют базы в Немчи и Вежбне, откуда силезцы всё время пробуют их выкурить. Пока безуспешно, но это только вопрос времени.
– Как это? Не понимаю.
– Ты не слушаешь? Планы овладения Верхней Силезией сошли на нет. Польской интервенции не было, гуситов, оставленных наедине с самими собой, силезцы выпрут со своих земель. На подкрепление из Чехии рассчитывать не приходится, потому что там ситуация сильно изменилась.
– Это как?
– Люди измучены. Войной, нуждой, голодом, анархией, постоянными прохождениями войск, насилиями, убийствами и грабежами. Поэтому, если кто-то начинает призывать к миру, возврату к закону, порядку и системе ценностей, если кто-то обещает порядок, стабилизацию и восстановление структур, то мгновенно находит сторонников. А такие лозунги провозглашают умеренные соглашатели. И находят сторонников. За счет Прокопа и Сироток, которые сторонников теряют. Революция пожрала собственных детей и опилась их кровью. Революция стала слишком революционной, до такой степени, что вдруг испугала самих революционеров. Радикалов вдруг напугал радикализм, экстремистов – экстремизм, фанатиков – фанатизм. И внезапно почти все перешли на умеренные позиции. Чаше – да, перекосам – нет. Гусизм с человеческим лицом. Конец войне, конец террору, долой радикализм, долой Прокопа Голого, долой Сироток, да здравствуют переговоры, да здравствует перемирие…
– Перемирие с кем?
– С Римом, естественно. После Домажлиц Рим стал умнее. Поумнел побитый и изгнанный из Домажлиц легат Юлиан Цезарини, поумнел испанец Хуан Паломар, поумнел новый папа. Уже поняли, от гуситов силой ничего не добьешься, что надо хитростью. Что надо воспользоваться настроениями, приобрести соглашателей и вести переговоры. что-то уступить, чтобы что-то получить. Они уже договариваются. И договорятся. Чаша останется, но вот такая малюсенькая. Свобода вероисповедания будет, но вот такая крохотная. Экстремистов и неисправимых радикалов уничтожат. Нерешительных запугают. И будет компромисс. Будут соглашения. Рим даст согласие на это, папа благословит, новый пражский архиепископ окропит. Церковь вернет разграбленное имущество. Сигизмунд Люксембургский получит чешский трон, ведь должен же кто-то быть гарантом обновления и порядка, что это за порядок без короля. Так что, Люксембуржца – на Град! Он будет арбитром народов, и многим народам вынесет свой приговор. Тогда перекуют они свои мечи на орала, а копья на серпы. И будет хорошо, как не знаю что.
– Не будет хорошо. Этого не произойдет. Это было бы изменой.
– Было бы. И будет.
– По твоему, это допустят люди, которые разбили и повергли в бегство пять крестовых походов? Победители Виткова, Вышеграда, Судомежа, Малешова, Усти, Тахова и Домажлицы? Это допустит верный Чаше чешский народ?
– Чешский народ сейчас платит за стрых[379] ржи тридцать четыре гроша, а за хлеб – полтора. Перед революцией рожь была по два гроша, а хлеб стоял одну монету. Вот что имеет чешский народ от Чаши и войны. Рейневан, я не хочу дискуссий. Я доступными словами обрисовал тебе нынешнюю политическую ситуацию и очертил перспективы, с большой долей вероятности предвидя события ближайших месяцев, если не дней. В тюрьме, насколько я знаю, теряется контакт с реальностью, иногда надолго. Это со временем проходит, но не стоит форсировать события. Поэтому не форсируй. Положись на меня, доверься мне.
– Яснее?
– В полумиле отсюда есть распутье, перекресток трактов. Оттуда мы поедем на юг, дорогой на Олькуш, Затор и Цешин. Перейдем Яблонковский перевал, а оттуда уже – дорога прямая. Чадча, Тренчин, Нитра, Эстергом, Буда, Могач, Белград, София, Филипополь, Адрианополь. И Константинополь. Жемчужина византийского царства.
– И ты мне говоришь об отсутствии контакта с реальностью?
– Мои планы конкретны до боли, они держаться за реальность так крепко, как батюшка за приход. А поддержаны реальной экономической силой, какой я обладаю. Езжай со мной, Рейнмар, и клянусь моим старым кутасом,[380] что еще до Адвента увидишь паруса на Мраморном море, Золотой Рог, Айю Софию и Босфор. Ну, так как? Едем?
– Нет, Шарлей. Не едем. Извини, но у меня совсем другие планы.
Демерит более минуты молча смотрел на него. Потом вздохнул.
– Боюсь, что я догадываюсь, – сказал он наконец.
– Это хорошо.
– В марте 1430 года, в лесу под Клодницей, – Шарлей подошел, схватил его за плечи, – уходя, ты говорил, что с тебя хватит. Откровенно говоря, я вовсе тебе не удивился. И, как помнишь, не останавливал. Твоя реакция была для меня полностью понятна. Ты пережил несчастье, отреагировал, бешено бросаясь в водоворот борьбы за истинную апостольскую веру, за идеалы, за социальную справедливость, за Regnum Dei,[381] за новый лучший мир. И вдруг увидел, что миссии нет, есть политика. Нет послания, есть расчет. Словом Божьим и апостольской верой торгуют так же, как любым другим товаром, заботясь о выгоде. А Regnum Dei можно себе посмотреть на церковных фресках. Или почитать о нем у святого Августина.
– Я сидел в подземелье, – спокойно и тихо ответил Рейневан, – теряя надежду, что когда-нибудь выйду. Терзаясь мыслью, что моя жизнь не имела смысла. Я сидел долго, в темноте, слепнув, как крот. Dulce lumen,[382] повторял я себе слова Екклесиаста. И наконец до меня дошло, наконец я понял. Я понял, что это вопрос выбора. Или свет, или тьма. В тюрьме у меня выбора не было, сейчас есть. Мой выбор – это свет, lux perpetua. Я еду в Чехию. Ибо думаю, что там еще не всё потеряно. А если даже и так, то нельзя это отдать без борьбы. Я хочу придать моей жизни смысл, придам, пойдя в бой.
За идеалы, за Regnum Dei, за надежду. А если Regnum Dei должно погибнуть, если надежда должна умереть, то пусть и я погибну и умру. Если это всё должно остаться только на фресках, то пусть и меня нарисуют на этих фресках.
Шарлей отошел на шаг.
– Может, ты рассчитывал, – сказал он, – что я буду тебя отваживать от этого замысла, просить, умолять. Нет уж. Не буду. Всему свое время, и время всякой вещи под небом, как говорит твой любимый Екклесиаст. Время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать. Судьба, Рейнмар, сшила нас друг с другом на добрых пару лет, на пару лет бросила в исторический котел и здорово в этом котле помешала. Время распороть этот шов. Пока наступит Regnum Dei, я хочу устроить свои дела здесь и сейчас, на этом свете, ибо patria mea totus hic mundus est.[383] Я не стану с тобой плечом к плечу в последнем бою, потому что не люблю последних боев и не переношу проигранных боев, ненавижу погибать и умирать. Я вовсе не желаю быть нарисованным на фреске. Вовсе не хочу фигурировать в списке погибших в решающей битве сил Света и Тьмы. Поэтому придется нам попрощаться.
