Чадник всплеснул короткими ручонками.
- Желание господина - закон для меня.
- Вот и ладно. Вот и хорошо. Счастливой дороги тебе, Чадник. Да споспешествует тебе Наука.
Гость, кивая, забормотал что-то о глубокой признательности, желал старику долгих зим и многих внуков, наконец, шагнул к двери.
Хворост снова опустился на табурет, подумал и вдруг заявил:
- И вот ещё что. Напоследок хочу тебе сказать. Много недругов у тебя здесь. Сейчас сидел у вождя, еле отбил тебя - так наскакивали. А главный недруг знаешь кто? Лучина. Слыхал, спор у тебя с ним, несогласие. Так совет дам: не отступайся. Хоть грозить тебе будет, бородой трясти, не бери это в голову: он нынче слаб, вождь к нему неблагосклонен. Да и я всегда заступлюсь. Так-то.
Чадник, замерев, слушал его, тискал соболиные рукавицы. Потом воскликнул:
- Ах, господин, ты истинно мой дух-охранитель! Во всех землях, куда заснёт меня судьба, поведаю о твоём великом уме и милостях, коими оделяешь ты нас, гостей. - Он опять начал было разливаться в славословиях, но Хворост лишь махнул рукой.
- Ладно, ступай. А то сына разбудишь.
И гость вышел, нахлобучив бахромистый колпак. А старик так и остался сидеть, слепо таращась в устланный ветками лиственниц пол, одолеваемый злостью и досадой. "Может, хоть так его сковырнём? - думал он о Лучине. - Любит его вождь. Несмотря ни на что - любит. Потому что - родич. Потому что последний. Вот и держится, прощает ему всё. Любую подлость и наглость прощает. Ну ничего, вода камень точит. И Лучину одолеем. Дай только срок".
Глава вторая
Над обгрызенными, сколотыми, как сломанные зубы, стенами древних завывала, лютуя, метель. Гудел в застылых сосновых кронах ветер-пугач, и звенели обледенелые после запоздалой ростепели ветви лозняка. По многослойному, закаменевшему от долгой стужи слуду волнами перекатывались пушистые серые сугробы. Промёрзлая чуть не до дна река терялась под толстым снежным покровом как залихорадившее дитя под медвежьей шкурой. В редкие мгновения, когда метель опадала, сквозь крутящуюся серую муть проглядывали едва заметные чёрные островки рощиц, сверху похожие на расплывающуюся по воде угольную пыль. Мохнатыми остроголовыми великанами темнели в снежной мгле тесно сгрудившиеся на вершине холма жилища, и невыносимо тоскливо мычали коровы, много дней не покидавшие пропитанных мочой и навозом хлевов.
Прикрываясь от пронизывающего ветра стоячей, ледяной шкурой (нарочно облили её водой, чтоб не складывалась), Хладовик-Бегун жался к мечущемуся по земле костру, тянулся к нему обветренным, белым лицом, тщетно пытаясь уловить хоть слабое тепло. Метель обтекала шкуру с боков, сжимала костёр с двух сторон, вколачивала огонь в чёрную мёрзлую почву. Хладовик тёр рукавицами стынущие щёки, кричал товарищу, что следил со снежной насыпи за местностью:
- Стладзь, замизднишь! Кто тщас тся попрёт? Така заверуха! Вильки, радзве тщо.
Товарищ его, длиннобородый горбоносый уроженец Чёрного берега, опершись ладонями о верхушки частокола, латавшего прорехи меж каменных стен, смотрел вдаль. Снежинки цеплялись за его трепещущую на ветру бороду, оседали на густых сросшихся бровях.
- Обредзатселя душ видзишь ли? - веселился Хладовик.
- Ухи зараз комусь оборве, - хмуро откликнулся бородач.
И Хладовик прошептал, отгоняя от лица злых духов:
- Тсвяты, тсвяты. - А потом прижал ладонью меховик к телу, чтоб почувствовать висящий на шее оберег - подарок бабки в день получения мужского имени. Запретная вещь! Вождь узнает - не поздоровится воину. Но Хладовик не хотел с ним расставаться, слишком дорог был ему оберег. Последняя память о семье.
Он поднял глаза от костра и увидел мелькнувшую за краем сенника тень. Подумал - привиделось (до смены далеко, а кому ещё в такую погоду вздумается покидать кров?). Протёр глаза, смахнув наледь с ресниц, вгляделся. Вьюга скользила по обшарпанным краснокаменным стенам, плясала вокруг утопающих в снегу жилищ, студила нос. "Примерещилось", - решил Хладовик. Открыл было рот, чтоб отпустить ещё одну шутку над не в меру ретивым товарищем, но тут тень возникла снова, куда ближе, и уже не исчезала - пёрла прямо на окоченевшего воина.
- Стуй! - завопил Хладовик, хватаясь за лежащее рядом копьё. - Кто тсаков? Стуй!
Напарник его скатился с насыпи, выхватил из-за кожаного пояс топор.
- Стуй! - в третий раз выкрикнул Хладовик, теряя голову от страха.
- Молодец, воин, - донёсся до его уха знакомый голос. - Так и кричи каждому, кого увидишь.
Раздвигая снежные завеси, к костру вышел вождь. Глянул на присмиревших бойцов, произнёс сурово:
- Из чьего отряда?
- Гаспадзина Атсколыша! - звонко ответил Хладовик, благоговейно цепенея.
Головня ничего не сказал - молча взошёл на снежный бугор, вцепился в остро вытесанные верхушки тына, долго всматривался в сквозисто-вертлявое марево пурги. Воины, не шевелясь, наблюдали за ним. Вождь стоял недвижимо, как изваяние, только кобыльим хвостом билась на ветру борода, словно чёрный мох на лиственнице. Наконец, отлепился от частокола, медленно сошёл вниз. Не глядя, прошёл меж ними и постепенно растаял в серой крутоверти.
Тут только Хладовик и выдохнул. Сказал товарищу:
- Вождзь - не вождзь? Бутта пшиведзенне како.
- Видма, - согласился бородач. - Магик он, кажды ве о том.
- Магик, - зачарованно повторил Хладовик странное прибрежное слово.
А Головня шёл и думал: "Когда же? Когда же начнётся? Замучился ждать. Может, и не придут они вовсе? Может, передумали?". Метель задувала ему под колпак, морозила уши. Из воющей неясной стыни выплывали очертания жилищ и хлевов, ветер швырял в лицо запахи навоза и гари; в дрожащих негреющих кругах алого света, опустив головы, сидели дозорные - словно усталые путники, замерзающие в тайге.
Вот оно - то самое место, отнявшее у него жену, любовницу и доверие к людям. Место, залитое кровью его рода. Всё здесь знакомое, и всё - чужое, враждебное. Даже время теперь было иное: в тот раз всё кругом плавилось от зноя, а ныне в уши задувала стужа. Утонувшие в снегу истуканы и глыбы древних переливались блестящей коркой наледи, чёрные дыры штолен - все в пушистой бахроме снега - холодили сердце тяжким воспоминанием о тщетных поисках железа. Волнистые очертания сугробов в низине - как застывшие серые волны - пригибали к земле памятью о погибших в мятеже. Развалины громадной постройки, в которых он когда-то поставил шкурницу, мучили болью о потерянной любви. Головня не захотел снова селиться в проклятом месте, и руины отвели под коровник: каменщики выровняли по верху осыпающиеся стены, невольники уложили бревенчатую кровлю, разгородили стойла. Бочкообразные пристройки к стенам ("башни", как назвал их Штырь) очистили от помёта белых куропаток, приспособив под сенники.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
