Он шёл от одного костра к другому, пинал нерадивых, хвалил исполнительных, а мысли назойливым роем кружились вокруг, заставляя вновь и вновь терзаться сомнениями: не совершил ли он ошибки, уйдя в мёртвое место? Не оскорбил ли богиню, бросив становище, а с ним - и изваяние, на произвол судьбы? Тревожные думы, как язва в брюхе, не давали усидеть на месте, погнали в пургу проверять дозоры. А ещё неотступно донимал страх измены. Смотрел на помощников и думал: "Кто предаст? Этот? Или этот?". В каждом видел крамольника, всех подозревал, и торопился изгнать скверну, пока не нагрянули враги.
Не зная, как унять этот нестерпимый зуд, хотел зайти к Лучине, потолковать. Потом передумал: резок стал Лучина, задирист, будто злобился на вождя или измену вынашивал. Может, и правда вынашивал? Кто его знает. Не мог простить, что казнили помощника его, Сверкана-Камнемёта. Впопыхах казнили, не расспросив даже. Да и некогда было разбираться: ждали со дня на день пришельцев. А они, сволочи, возьми и не явись. Будто издевались, подлецы. Изводили неизвестностью.
К Лучине решил не ходить. Ну его ко Льду. Без охранников теперь вообще было боязно - не ровён час, нарвёшься на предателя. Пусть себе злобится. Лучше заглянуть к Хворосту - вроде как проведать его искалеченного сына. Старик-то, небось, обрадуется: любую милость принимает как подарок небес. Одно удовольствие такого награждать. Заодно потолковать о том, о сём. Глядишь, и уймётся свербёж на сердце. Хворост-то мастак всё по полочкам раскладывать.
Подумал так - и пошёл, петляя меж вросших в снег мохнатых жилищ, взбивая коленями серый пух, пряча лицо от колючего злого ветра. Шёл - и сам удивлялся, как же на таком узком пространстве уместился весь народ с санями, хлевами и сенниками? Лошадей, правда, пришлось отогнать прочь, к западному берегу, чтоб пришельцам не достались. И всё равно - удивительно.
Шёл и рассуждал: а может, жениться? Хватит уже одному вечерять да с невольницами тешиться. Надо бы хозяйку в жилище, чтоб за слугами присмотр был, чтоб наследник появился. Мысль об этом, родившись из ниоткуда, вдруг захватила Головню. Надо, надо, - подумал он. Не ради себя, а ради народа. Ради веры. Чтоб не потух огонь, чтоб не иссякла родная кровь. Чтоб не передрались за власть те, кого он приблизил к себе.
И тут же, едва подумал об этом, перед глазами проявилось, словно вышло из тени, холодно-спесивое, всё в жемчужной пыльце, лицо Искры. Поглаживая надутый живот, она что-то ласково шептала неродившемуся ребёнку и бросала укоризненные взгляды на Головню. Губы её трогала лёгкая улыбка. Из бесконечной дали, сквозь сероватую завесь метели, донёсся её нежный голос: "Не пугай его. Пока не получит мужское имя, он - мой". И его смех: "А я вот - твой навсегда". А потом словно дрогнуло что-то: колеблющаяся пелена пурги вдруг затвердела и треснула как лёд, и вот уже на Головню смотрит не Искра, а Заряника - черноволосая, розовощёкая, с задорно вздёрнутым носом. Она ставит перед Головнёй жбан с болтанкой, смотрит чуть снизу, в лазоревых глазах сияют огоньки. Волосы стянуты сбоку в толстый хвост, сквозь чернь проглядывают золотые кольца в ушах. "Угощайся, великий вождь", - говорит она с хрипотцой, и Головня гладит её белую шею, скользит пальцами по подбородку, щекочет мочку уха. По телу разливается жар - хоть в ледяную воду бросайся. "Ты будешь госпожой тайги. Имя твоё будут славить во всех уголках земли. Покуда жив хоть один верный Науке, тебя будут помнить, прекраснейшая из женщин". Ах как болит на сердце! Будто голодному посулили кусок мяса, дали понюхать, да и отняли. Ай, как тяжко на душе! А всё они, пришельцы! Наведут морок, окутают дрёмой, а затем - хрясть, и нет ничего! Только воет пурга да колотится на ветру плохо прилаженная дверь хлева. Тоска, тоска... безнадёга.
Он вошёл к старику без оклика, отодвинул тяжёлый медвежий полог, ступил в тёмную, пропахшую дымом и потом шкурницу. В сумраке что-то задвигалось и застонало, от тлеющего костра призраком отделилась фигура.
- Кто тут? - спросил голос старика.
- Я. Не узнал что ль?
Перед Головнёй выросло зверски оскаленное лицо слуги. Тот поступил к нему почти вплотную, таращился на вошедшего, едва не касаясь свёрнутым носом. Из полумрака выплыла кроваво-алая головёшка. Вождь увидел его лицо - щербатое, со вздувшимся шрамом на левой щеке. Головня скинул колпак. Отодвинув слугу, шагнул к тёплому очагу. Хворост, видно, дремал - мерцающие глаза сонно моргали, скрюченные пальцы растерянно подтягивали к горлу замызганное толстое покрывало из шерсти южных зверей. Чуть дальше, у самой стены, Головня увидел сидящего сына. Отросшие патлы отпрыска опускались до плеч, прикрывали обрубки ушей, безносое и безбородое лицо смахивало на освежёванный череп. Головня быстро отвёл от него взгляд, посмотрел на старика.
- Поговорить пришёл.
Тот, скинув покрывало, прытко поднялся, сказал слуге:
- Слетай за молоком.
Слуга сорвал с крюка у входа меховик и, не надевая его, выскользнул наружу.
Уродец-сын завозился в полумраке, начал стучать какими-то горшками. Хворост сообщил Головне:
- Прости, великий вождь. Не ждали тебя. Уж чем богаты... - И сказал сыну: - Ну давай, метай сюда всё, что есть.
- Оставь, старик, - раздражённо сказал вождь. - Не за тем я здесь. - Он опустился возле тлеющих угольев, снял пушистые варежки, протянул ладони к теплу.
Хворост, не сводя с него взгляда, медленно опустился на шкуру. Сложил руки на животе, смотрел, не мигая. "А левое веко-то у него полузакрыто, - подумал Головня. - Раньше не замечал. Дряхлеет". Сын Хвороста тоже затих, откинулся к стене, подтянул колени к груди, обхватив их руками.
- Больную скотину всю сжёг? - спросил Головня, не зная, с чего начать.
- Как ты приказал, великий вождь!
- Добро, - кивнул Головня.
И опять вспомнил про Лучину - как тот изумлялся, не желая предавать огню заражённые туши. "Да где такое видано, Головня? Раньше ели без вопросов, а сейчас вдруг... Не пойму я. А если вся скотина перемрёт - что тогда? Котлы есть, ледники есть... К чему палить-то? Разделать, проварить как следует, да и дело с концом. Впервой, что ли? Мой отец, помню, никогда моровое мясо не жёг: одевал рукавицы и давай рубать! А потом в котёл. Хочешь, сам сделаю? У меня вся зараза выйдет, ни крошки не останется...". А воины - Головня хорошо запомнил это - стояли вокруг и ждали, чем закончится спор вождя и начальника. Мало им было приказа повелителя - они ждали подтверждения от Лучины! Ну чем не крамола? "И он, он тоже, - с ожесточением думал Головня. - Тоже ненавидит меня. Замысливает злое".
Вернулся слуга, приволок кус замёрзшего молока. Впёрся, отодвинув плечом полог. Головня рявкнул:
- Пошёл вон.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
