— Блин, Петлюра-то за кого, за Директорию или за галицийских?
Пленный смотрел в некотором изумлении:
— Петлюра сам и есть Директория. У вас там, в Москве, видать, совсем ничего не знают?
— Где вас всех упомнишь, — проворчала Катя. — За пацаном действительно от Петлюры приехали? Может, кто другой?
— От пана Симона. Двое гайдамаков из его личной охраны гостят. Блатык одного из этих хохлов с прошлого года знает. Уже с месяц у нас самогон жрут. Вот как сигнал насчет поезда пришел, так мы и вышли работать.
— А откуда сигнал?
— От добровольцев. Там у них в штабе кто-то из хохлов сидит, стучит. Точно навел. Только забыл шепнуть, что и вы там будете.
— Вы пацана случаем не спутали? Он к Галиции никакого отношения вроде не имеет.
— Может, и спутали. Только вот он, портрет, — раненый неловко поковырялся в кармане френча, вытащил сложенный листок.
Катя развернула бумагу в кровавых отпечатках. Ничего себе, до каких высот организация бандитского дела дошла, — фотороботы рассылают.
Ну, настоящим фотороботом изображение, конечно, не являлось, просто отпечатанный типографским способом карандашный набросок. При желании Прота вполне можно узнать.
Катя озадаченно высморкалась. Черт, когда эта гадость из носа окончательно вылезет? Что здесь вообще происходит? Сопли черные, под юбку листья набились, за убогими пацанами гайдамаки целыми сотнями гоняются. Какое задание выполнять, непонятно, все в какой-то чмарной узел скрутилось. Где концы-то искать?
— Слушай, у вас вчера у поезда кто командовал? Все так подвизгивал, как пудель кастрированный. По голосу это не ты был. У Блатыка, говоришь, алиби. Что за хорек?
— Вместе с гайдамаками пришел. В городе пропадал, на связи, видать. Пронырливый такой, он вашего вроде пацана в лицо знал. Вчера этому проныре ухо отшибли. Встать не мог, а все визжал, чтобы сопляка немедля взяли. Лично обещал мне золотом премию выдать. Да, видно, в мозгах контузия, в больничку в Мерефе его отвезли.
— Как его зовут?
— У нас называли — Кулой. Да он появлялся-то всего раза два. Мелкий, нахохренный. Горилку не пьет, по девкам не ходит. Идейный, видать.
— Ладно. Хрен с ним, — Катя встала. — Давай, галифе скидывай и колодку от «маузера» снимай.
— В лоб стреляй, сцука, — пробормотал бандит. — Пусть уж затылок разлетится, чем морда навыворот станет.
— Не ссы, жив останешься. Штаны мне твои нужны и кобура…
Бандит, явно не веря, расстегивал ремни одной рукой. Катя нетерпеливо глянула на дорогу — надо бы убираться. Догадаются парни лошадьми заняться?
Бандит, сидя, босой ногой отодвинул одежду:
— Не тяни, красивая. Я все выложил.
— Сапоги можешь взад обуть, размер не мой, — Катя подобрала деревянную кобуру, вложила «маузер» на место. — Ну вот, а то сперли пистоль по-хамски. Заснуть спокойно честной девушке в ваших краях нельзя, мигом оружие пропадает.
— Твой шпалер Петро прибрал. Хвастался, сучий потрох. «Пацанчика взял, охфицера». Вот, падла крысомордая, если бы он про тебя обмолвился…
— Он вам, видать, и про монахиню забыл сказать, — Катя вытянула из ножен бандитскую шашку, осмотрела. — Казачья?
— Рубить будешь, — догадался раненый. — Вот ты курва.
— Спорить не буду. Я тебе говорила, что за нами ходить больше не нужно? Запомнил?
— Да разве ж я…
— Вот и другим передай, — Катя резко наступила на мужскую руку, полоснула шашкой.
Бандит взвыл — два пальца на правой руке отлетели. Катя подхватила ремни и одежду и, не оглядываясь, пошла к дороге.
Парни стояли бледные как мел — должно быть, всё видели. Дядько Петро с наследником заползли глубже под бричку.
— Ну да, сука я безжалостная, — согласилась Катя и зашвырнула шашку в кусты. — Ненавижу, когда мне на хвост садятся. Вы, хуторяне, что портки протираете? Когда меня как куклу вязали, дурных предчувствий не имелось?
— Мы ж для порядку. Мы ж не знали, — пробормотал старший хуторянин.
Катя вскинула одной рукой карабин:
— Рот закрой, кулацкая морда!
Пашка осторожно откашлялся:
— Мы оружие подобрали. Из пулемета я затвор вынул. Брички подготовили. Можно ехать.
— Насчет бричек, это правильно. А пулемет на кой хрен разобрал?
— Так он же тяжеленный. И вообще, на кой черт нам пулемет?
— Не вам, а мне. Испытываю патологическую тягу к автоматическому оружию. Трупы обыскали?
— Мы не мародеры, — пробормотал прапорщик. — И вообще, вину преступников должен устанавливать военно-полевой суд.
Катя тяжело посмотрела на него и скомандовала Пашке:
— Возьми тряпку какую-нибудь, замотай руку тому хорьку беспалому, а то кровью изойдет. Он до села должен доехать, я обещала. Потом пулемет в порядок приведи. Оружейник нашелся, твою мать.
Пашка, прихватив с брички тряпку, отправился оказывать помощь скрипящему зубами бандиту. Катя, разглядывая трофейные галифе, сквозь зубы сказала:
— Прапор, я тебя с собой не звала. Пошел, стрелял, — за помощь спасибо. Теперь проваливай. Можешь лошадь взять. Напоследок вот тебе в подарок два кристально честных работящих хлебороба. Ты с ними знаком, друзья, можно сказать. Вот и разберись с ними, согласно своим представлениям о чести, достоинстве и христианской морали. А я, уж не обессудь, помародерствую, мне переобуться нужно.
Герман неуверенно взял винтовку наперевес. Что делать дальше, он явно не знал. Катя направилась в рощу, — нужно карманы бандитской кавалерии для начала прошманать. Ну и обувку, конечно, присмотреть.
Сзади крякнули, охнули, Катя обернулась, вскидывая карабин. Прапор лежал на спине. Младший хуторянин свирепо выкручивал у него из рук винтовку. Старший крупным зайцем скакал в глубь молодой кукурузы. Катя сбила его выстрелом, передернула затвор, но прапор уже сам справился — отпустив винтовку, выдернул из незастегнутой кобуры «наган», дважды выстрелил в крепкого хлопца. Тот, выронив винтовку, отступил несколько шагов и повалился в пыль.
— Ты что, ваше благородие, зеваешь? — заорал Пашка, тыча карабином в сторону кукурузы. — А если б они тебя хлопнули на месте? Расслюнявился, золотопогонник.
Катя сплюнула и пошла в рощу.
Ничего особо интересного, кроме патронов, у покойников не обнаружилось. Деньги Катя забрала из принципа. С обувью оказалось неважно, лапы у местного бандитствующего люда оказались на диво здоровенными.
Пофыркивая, из кустов показался гнедой конь, мертвый седок все так же волочился следом, рубаха задралась. На молодом лице покойника застыла обиженная гримаса, пятно на левой половине груди уже почернело. Катя успокаивающе протянула руку к коню, скакун, было, попятился, но повод взять позволил. Девушка высвободила ногу мертвеца, — сапоги опять размера на три больше. Зато на поясе покойного рядом с кобурой «нагана» болтался немецкий штык и бутылочная граната. Катя сняла ремень вместе с оружием, повела коня к дороге.
Пашка возился с пулеметом. Прапорщик прикладывал к морде эфес одной из трофейных шашек, — вокруг глаза наливался огромный синяк.
— Тебе, ваше благородие, нужно каску носить. Или шлем рыцарский, — пробурчала Катя.
— Сама-то хороша, — огрызнулся обиженный Герман.
Катя, ухмыляясь, привязала повод гнедого к задку брички. Проверила остальные трупы. Нашлись неплохие с виду часы, толстенная пачка свежеотпечатанных «колокольчиков». Раненный в бедро длинноволосый уже отошел в мир иной, девушка кинула ему на лицо папаху. Отгоняя мух, проверила карманы. В нагрудном кармане поношенного офицерского кителя нашлась еще одна листовка с изображением мальчика, весьма похожего на Прота. Катя сунула бумажку в карман.
Пашка все возился с пулеметом, бурча себе под нос об «антиреволюционном зингере». Катя поманила за собой прапорщика. Прошли к бандиту. Тот лежал под кустом, в пропитавшейся кровью рубахе, сапогах и грязных кальсонах. Замотанной ладонью прижимал к плечу окровавленную тряпку. Увидев девушку, заскрипел зубами.
— Не скрежещи, — сказала Катя. — Встать можешь? Пошли, экипаж ждет.
Герману пришлось поддерживать раненого.
— Пашка, какая телега получше?
— Ясное дело — эта, — парень потыкал непослушным пулеметом в сиденье. — Это ж, считай, тачанка. Рессорный ход. Наверняка немцы-колонисты делали. Умеют, вражины.
— Не уважаешь ты немецкий пролетариат, — Катя вынула из другой брички винтовки, обнаружила роскошный портфель и бинокль.
— Это мой, — растерянно сказал Герман. — В поезде остался.
— Бюрократ ты, оказывается.
— Я про бинокль. На фронте подарили. На портфель не претендую.
Катя сунула прапорщику и то и другое:
— Потом разберемся. Сажай этого робин гуда. А ты, калеченный, больше под руку мне не попадайся. Я только сегодня добрая. В селе скажешь, пусть вечером трупы заберут. Раньше вечера мы осмотр и составление протокола не закончим. Да, и напомни всем, что ходить за нами не нужно. Ты первый и последний, кто живым уйдет.
