Катя шлепнула ладонью по крупу мерина, и бричка бодро покатила по направлению к селу. Раненый покачивался на сиденье, готовый лишиться чувств. Ну, до людей как-нибудь доберется.
— Поехали, — сказала Катя, отвязывая повод коня. — Что-то здесь мух стало много, и вообще знойно на солнцепеке. Пашка, потом с пулеметом закончишь.
Пашка перебрался на место ездового, разобрал вожжи. С сомнением посмотрел на то, как Катя вдевает узкий нос полусапожка в стремя.
— Екатерина Григорьевна, вы верхом-то пробовали?
— Баловалась когда-то, — пробурчала Катя, поднимаясь в седло. Бормоча ругательства, разобралась с юбкой. Мужчины деликатно отвернулись.
— Куда ехать-то? — поинтересовался Пашка.
— Так на хутор завернем. Борщ, хоть и холодный, но похлебать можно. И себя нужно привести в порядок. Полагаю, часа два форы у нас есть. Я за пацаном, а вы прямо на двор катите. Ты, прапор, только не забудь «наган» зарядить…
Мальчик сидел в яме, протирал бока саквояжа.
— Не заскучал? — спросила Катя, останавливая гнедого, подозрительно косящегося на провалы ям.
— Нет, я знал, что все правильно закончится, — мальчик неуклюже выбрался из ямы, подал багаж.
— Хм, значит, все хорошо кончится? — Катя похлопала по кожаному боку неустанно возвращающегося к хозяйке саквояжа. — А у меня почему-то обычно сомнения возникают. Может, от того, что вечно путаюсь — что хорошо, что плохо. Ох, побеседовать нам нужно, Прот, или как там тебя в действительности. Ладно, после обеда поболтаем.
* * *
Пашка, взгромоздив на стол свои карабины, хлебал подернувшийся жирной пленкой борщ, хрустел зеленью и одновременно тянулся к крупно нарубленной колбасе. Прапорщик сидел в углу, бледный и злой, прижимал к синяку мокрую тряпку.
— Постимся, ваше благородие? — сказала Катя, кладя карабин на лавку.
— Ему в горло не лезет, — неразборчиво объяснил Пашка. — Покойники и все такое.
— Понятно, хозяина мы порешили и борщ его по-хамски жрем, даже руки не помыв, — Катя придвинула себе миску, кивнула, приглашая мальчика. — Уж как хозяин, видать, мучался, когда мы в погребе прохлаждались. Прот, ты в смертоубийстве не участвовал, ешь спокойно. Прапор, раз ты все равно каешься и переживаешь, может, на улице подежуришь? Можно на тебя в таком деле положиться?
— Можно, — Герман схватил винтовку и вышел, грохнув дверью.
— С норовом аристократия, — Пашка махнул ложкой. — По мне, так хозяева сами нарвались. Нечего было нас запирать. Чего хотели, на то и налетели. Но я зла не держу, как говорится, царство им небесное, — парень перекрестился на образа и взял еще кус колбасы.
— Добросердечные все, — пробурчала Катя, глотая жирную жидкость. — Монахиня, наверное, тоже уже всех простила. Хорошо быть добрым да милосердным. И царствие небесное обеспечено, и на земле благолепно живется. Кругом другие виноваты. И гадов пусть другие стреляют, и законы пусть глупые устанавливают и решают, как миру жить. А мы что, мы смирением свое возьмем.
— Церковь смирению учит. Любая власть от бога дана, — прошептал Прот, хлебая борщ.
— Ешь. Богословскую дискуссию позже продолжим. Сейчас дохлебаем, пойдем к колодцу. Ты по малолетству, полагаю, мне нормально воды слить сможешь. А товарищ Павел нам пока харчей соберет. И на долю прапорщика не забудь чего-нибудь прихватить.
Катя фыркала, — вода в колодце оказалась ледяной. Прот аккуратно лил на спину. Катя яростно терла шею и плечи, раздетая до пояса, стояла в луже воды. Одежда висела на досках заборчика, там же, под рукой, сторожил новоприобретенный «маузер».
— Уф! — Катя вытерлась чистым рушником и перехватила взгляд мальчика. — Эй, Первый, тебе сколько годков? Сдурел, что ли, так смотреть? Чему вас в монастырях учат? Рожу отверни. Блин, ни на кого понадеяться нельзя. Дай пиджак накину.
— Екатерина Григорьевна, у вас совсем родинок нет? — прошептал мальчик.
— Вот эпическая сила, до чего тщательно исследовал. Отвернуться воспитания не хватило? Нет на мне никаких родинок. Не досталось мне. Затрахали своей астрологией-астрохимией.
— Значит, вы сама свою судьбу решаете? — потрясенно пробормотал Прот.
— Блин, судьба-то здесь при чем? Что за предрассудки? Да отвернись, говорю!
Катя накинула изжеванный пиджак, сгребла остальную одежду и оружие и пошла в хату. Герман, конечно, в чем-то прав, мародерство — занятие не из почтенных, только иногда брать трофеи становится обыденной привычкой. Война, пусть и гражданская, все равно война.
Катя, шлепая босыми пятками по чистому полу, пошарила в сундуках. Женского тряпья оказалось уйма — зажиточно жили хуторяне. Ну и жили бы, если бы не заимели привычку на случайных прохожих прыгать.
С сорочкой Катя не мудрствовала, отобрала серую мужскую, вроде бы не слишком просторную. С сапогами пришлось повозиться, — хуторские бабы запаслись обувью впрок, видать по случаю. Катя подобрала пару по ноге. Правда, сапоги оказались слишком мягкие, из козлиной кожи, зато пришлись практически впору. Портянок девушка не нашла, пришлось в спешке нарезать самой из холщовых полотенец. Но освободиться от изящных полусапожек было истинным счастьем, — уж до чего в них бегать неудобно, кто б поверил.
В дверь неуверенно постучали.
— Что там? — рявкнула Катя, придвигая к себе кобуру с «маузером».
Сунулся Пашка. Глянул на раскрытые сундуки, на девушку:
— Я, это… харчи собрал. Уходить бы.
— Сейчас уходим. Ты куда смотришь, твою мать? — Катя живо сдвинула голые колени.
Парень поспешно перевел взгляд, взглянул командирше в лицо и открыл рот.
— Да иди ты на хер! — окончательно обозлилась Катя. — Пулеметом займись, самец-недоросток.
— Так я это… Рана-то у вас где?
Катя метнула в него сапог. С реакцией у парня был порядок, — успел голову убрать и дверь захлопнуть. Девушка натянула галифе, сапоги, нерешительно покосилась на зеркало. Заглядывать в него очень не хотелось. За день трудновато привыкнуть к мысли, что твою привлекательную внешность в одночасье сделали куда менее привлекательной, зато гораздо более неординарной. Впрочем, Катя привыкла смотреть правде в глаза. Прихватив для поддержки «маузер», подошла к мутноватому зеркалу. Лицо бледное, влажные волосы небрежно зачесаны со лба. Глазища, как обычно, пронзительно зеленые, взбешенные. Остальное вроде тоже как обычно. А где же расколотый череп, где мозги, ветерком обдуваемые? Катя недоверчиво потрогала лоб. Череп был на месте, твердый и холодный. Э, подруга, да ты, видать, твердолобее, чем думала. Как же так? Ведь кровью истекала, кожа лоскутом болталась. Нет, шрам имеется, но какой-то несерьезный, тонкая розовая полоска, как будто неделю назад веткой поцарапалась. Бровь, правда, на две половинки разошлась. Вот, блин, сюрприз. Не сказать, что неприятный.
Когда Катя спрыгнула с крыльца, личный состав топтался у брички. Раззявили рты, видно, давно баб в галифе не видели. Катя сердито швырнула в бричку «вечный» саквояж, поправила на точеной талии ремень с оружием:
— Чего стоим? Пашка, о конях позаботился?
— Ага, — парень разобрал вожжи. — Куда направляемся-то?
— Для начала подальше отсюда, — Катя поднялась в седло. — Потом совещание устроим, с обозрением местности и определением личных индивидуальных маршрутов.
— У бандитов карта уезда имелась, — прапорщик мрачно толкнул прикладом щегольской портфель. — Я полюбопытствовал.
— Отлично, — Катя подбодрила каблуками недовольного гнедого. — Поехали…
Вслед бричке и всаднице тоскливо заскулил забившийся в конуру кобель. Хутор опустел.
* * *
Село обошли по петляющей сквозь дубраву дороге, остановились на опушке. Впереди тянулся заросший заболоченный яр, дорога его пересекала и уходила в сторону села, расположенного в низине, у прудов, мягко сверкающих в свете предвечернего солнца.
— Это Старый Бабай, — прапорщик интеллигентно указал травинкой точку на истрепанном листе карты. — То село, в виду которого мы с бандой столкнулись, — Новый Бабай. Вот нитка железной дороги. Здесь, соответственно, город. Вот к югу — Мерефа.
— Север-то у карты срезан, — глубокомысленно заметил Пашка, склонившийся над измятым листом.
— Москва, Кремль и товарищ Троцкий на месте, не сомневайся, — пробурчала Катя. — Как я понимаю, путь твой, товарищ физкультурник, лежит в Советскую Россию. Валяй, там сейчас как раз Буденный 1-ю конную армию формирует, может, успеешь шашкой помахать, под шрапнель угодить. К конягам у тебя явная склонность. А вы, ваше благородие? В город? Там, пожалуй, нынче лечиться гораздо спокойнее, чем по курортам шастать.
— Я обещал за мальчиком и святыми сестрами присмотреть, — пробормотал Герман. — Плохо у меня получилось. Не знаю, есть ли смысл сейчас мальчика в Лозовую переправлять.
