— Зайди в хату. Кое-что тебе покажу.
13
В мастерской Саливона Глека было сыро и неуютно, как в любой старой гончарне.
Масляный фонарь висел под низким потолком, шипел и потрескивал. Здесь было бы совсем темно, если бы перед широкой дверью не пылал горн, в котором гончары обжигают посуду. В игре отблесков, что метались по стенам гончарни, все казалось неверным и причудливым.
На полках стояли готовые к обжигу миски, горшочки, кринки, кувшины, малеванные или просто муравленные, подсушенные или еще сырые.
Горн пылал малым огнем, чтоб сразу посуду не порвало, и только часов через восемь Саливон должен был развести огонь большой из дров сосновых, липовых или осиновых, но и сейчас гончарня выглядела празднично, украшенная свежими ветками, зеленью, цветами и травой.
— Садись, Козаче, — пригласил старый Глек, подвинув Мамаю колоду, а сам, взяв круто изогнутый нож, похожий на струг бондарный с двумя деревянными ручками, вернулся к работе.
Он в который раз уже перестругивал глину, ранее размоченную и разбитую деревянной колотушкой, чтоб измельчить комья, потом размачивал и долго месил, и все это они делали теперь вдвоем с Лукией, потому что челядников Саливон не держал, а сын гончара, Омелько, соборный протопсальт, был уже в дальнем пути.
Мамай сел не на колоду, а пристроился у волошского станка и, сам того не замечая, привычной рукой ощупывал верхний круг и нижний, веретено и пятку, а потом, задумавшись, сосредоточенно покручивал станок ногою.
— Даже в канун праздника передышки не знаете, — молвил наконец Козак. — Зачем сразу столько глины?
— Владыка и в праздники велел работать.
— А разве кувшины… разве они так уж нужны для обороны?
— Мы тут с Лукией не кувшины затеяли.
— А что?
— Погоди, покажу, — отвечал Саливон, не оставляя работы. Лукия принялась за дело, и не краски размешивала для посуды малеванной, не зелень, не червень, не белила, а взялась тоже расстругивать мокрую глину.
Отвечая на вопросы гончара — и про клады, и про все, что деялось на Украине, и про сечевых братчиков, товарищей и побратимов, — Козак Мамай ненароком схватил кусок глины, швырнул на кружало, запустил ногою станок, смочил руку в бадейке, взял деревянный нож и вскоре отрезал от верхнего круга бокастую кринку, потом еще и еще, и так быстро да ловко, что Саливон только улыбался в прокуренный ус: Мамай был мастак на все штуки и умел мастерить все на свете, ибо тогда, в те простецкие времена, не столь и много вообще умели люди делать…
Кринки вставали в ряд на полках, чистенько сделанные, но тяжеловатые, потому как Мамай глины не жалел, и приятно было посмотреть на его ловкие руки, и Лукня глаз не отрывала от любимого, даже разгневалась на отца, когда тот, пряча в седых усах улыбку, сказал Козаку:
— Ты мне глину не переводи.
— Дело ж делаю! — весело огрызнулся Мамай.
— Не то дело, — загадочно сказал гончар. — Не для обороны.
— А что ж ты из глины слепишь для обороны?
— Смотри-ка! — И, бросив немалый кус глины на верхний круг, гончар завертел его, и стала под его руками возникать из глины здоровенная посудина с узким горлом и толстыми стенками.
— Что это?
— Как назвать — не ведаю. Но гляди! — И Саливон начал показывать и объяснять: — Если сию макитру набить порохом и мелким железом, а сюда, в эти дырочки, вставить запал, да и сбросить с башни на головы однокрыловцам или немцам…
— Ого! — удивился Мамай. — Кто выдумал?
— Не я, — отвечал гончар и глянул искоса в тот угол, где только что работала Лукия. — Это они… с Омельяном придумали.
Мамай повернулся к дивчине, но ее в гончарне уже не было. Услышав на улице какую-то суматоху, да еще показалось ей, словно прозвучал там властный голос Подолянки, Лукия поскорей метнулась, куда звал ее военный долг, потому как была это не просто несчастливая дивчина, а строгий начальник городской стражи.
Мамай глядел в угол, где только что работала любимая, взял ее струг, еще теплый от прикосновения мозолистых рук.
Вздохнув, Мамай повернулся к только что вылепленной глиняной бомбе:
— Что ж выйдет из этого?
— Вышло б… — ответил Глек. — Да нет у нас лишнего пороха на мои глупые затеи.
— Это слова пана Кучи.
— Его.
— Порох будет…
Поклонясь, Мамай быстро вышел на улицу.
Песик Ложка важно последовал за ним.
14
Весь тот вечер бродил по Мирославу наш Козак Мамай, навещая старых знакомых, ремесленников, и мало кто спал или гулял в тот вечер: всех добрых людей толкало к делу суровое слово отца Мельхиседека.
Шили козацкую одежду портные с портняжками и портнихами.
Готовили лекарства и чистое тряпье для перевязок зелейники, сиречь аптекари.
У тиглей возились бледнолицые медники, на пушки переливая котлы, подсвечники, колокола, снятые в развалинах доминиканского монастыря, всыпали в тигли мешками и деньги, медяки, жертвованные миру даже людьми бедными.
Хлопотали у горнил черномазые литейщики, выплавляя железо не только из руды, коей оставалось в обрез, а из всякого хлама, из раскрошенных сабель, поломанных плугов, из заступов и лопат.
Грохотали на трех-четырех наковальнях молотки и в просторной кузнице москаля Иванища, где ковали копья, сабли, чеканы, ятаганы, подковы, острия для камышовых стрел, где чинили гаковницы[16] и пищали, панцири и кольчуги, обивали тяжелые деревянные долбни и готовили из железа все то, что было надобно для обороны. Возился там над горном не только сам хозяин в паре с Анной, ловко били молотками и матинка с Михайликом, и еще несколько новых и старых челядников.
Работал в кузне у москаля и пан Станислав, обедневший шляхтич, приставший к Иванищу несколько лет тому назад, католик, коему сегодня работать было не грешно, ибо троица для него уже прошла, по новому календарю, по римскому то есть, десять дней назад (а не тринадцать, как это считали бы мы теперь, в столетии двадцатом).
Были там и еще пришлые ковали, гуцулы и полтавчане, которых городские ремесленники не брали на работу, — они-то к цеху не принадлежали, — хоть лишние руки в Мирославе были нужны: война все прибавляла и прибавляла работы кузнецам, а челядники один за другим, выковав себе оружие, спешили на край Долины, где гремели бои.
Когда Мамай возник внезапно возле кузни, Михайлик самосильно перекатывал снятую с колес пушку, а Явдоха, как всегда, суетилась вокруг него, стараясь сыну помочь.
— Я сам, мамо, я сам, — отмахивался от матуси Михайлик, но говорил это мягко и почтительно, ему-то приятно было, что матинка — с ним.
