«Э-э, вон в чем, оказывается, подлинная причина!.. Видно, не только Кахарман, но и его отец Бурангул ополчились на меня. От тех, от давних обвинений я бы легко отбился, но здесь связан узел покрепче!..»
— Взялись мстить мне за песни! — едко сказал Буранбай.
— Нет, зачем же, — снисходительно ответил Ермолаев, — но мы хотим, чтобы вы, старшина юрта, служили царю по присяге, не развращая молодежь, а напротив, воспитывая ее в духе верноподданичества и послушания.
— Совесть моя чиста! — воскликнул Буранбай. — Вам не удастся меня очернить!
Чем сильнее он горячился, тем ласковее говорил Ермолаев:
— Да поймите же вы наконец, мы желаем вам добра! Упрямством вы причиняете себе лишь вред.
— Алексей Терентьевич, я поступаю так, как подсказывает мне совесть, — уныло повторил Буранбай.
Начальник канцелярии встал, закрыл ключом ящики стола, взял папку с бумагами и ушел, кивнув старшине:
— Подождите меня здесь!
Буранбая охватили мрачные предчувствия. Положение почти безвыходное. Бурангул и его сынок Кахарман пойдут теперь на все — на клятвопреступление, на подделку документов, на поиски лжесвидетелей, чтобы погубить его. Старик Ильмурза там, в ауле, все заранее учуял и недаром предостерегал. А Фатима, злая и коварная, сорвет свою женскую обиду на Буранбае — как же, отверг ее домогательства, посмеялся над ее красою!.. Она враг пострашнее и мужа-пьяницы, и свекра. На кого опереться Буранбаю? Кто его защитит? Раз начали привязываться, преследовать, не жди ничего хорошего. И Кахым-турэ нету… Жизнь — сложная. Как же добиться правды? Начальники вертят законами, а Волконский постарел, в кантоны не заглядывает, в докладах его обманывают, а он своим подчиненным верит.
Вернулся Ермолаев быстрыми шагами, швырнул на стол папку с бумагами, движения — резкие, глаза — непроницаемо-острые.
— Дело передано в суд. Дальше не мне разбираться в вашем злодеянии, а суду. Признано целесообразным разместить вас, старшина, в казенном доме. И там, в одиночестве, вспомните все получше, обдумайте поглубже. Советую вам по-дружески.
— О каком казенном доме говорите?
— О тюрьме, вестимо.
— Не имеете права! — крикнул в сердцах Буранбай и схватился за эфес сабли, но тотчас усмирил себя, свой гнев: сопротивляться наивно — за дверью конвойные.
— Не скрою, в тюрьму привезут и бывшего начальника Шестого кантона Биктимерова, и старшину Второго юрта Ибрагима Айсуакова, и бывшего командира Четырнадцатого башкирского полка Юлбариса Бикбулатова.
Опустив голову, Буранбай вышел в коридор, где его поджидали урядник и два конвойных казака.
На крыльце встретился начальник Девятого кантона и быстренько посторонился, словно боялся задеть опального старшину своим кафтаном.
— Агай, ты же знаешь, что совесть моя чиста! — сказал Буранбай. — Спаси от позорного обвинения.
— Вини в позоре свой длинный язык, — буркнул Бурангул и торопливо проскользнул в дом.
Урядник прикрикнул:
— Арестованный, разговаривать с посторонними запрещено!
И, опустив голову, Буранбай зашагал в крепостную тюрьму, словно на круги ада.
13
После окончания суда начальник губернской канцелярии Ермолаев явился с докладом к князю.
Старик чувствовал себя скверно, сидел в глубоком кресле, рыхлый, с безвольно опущенными плечами, но поднял глаза на вошедшего с живейшим вниманием:
— Слушаю, Алексей Терентьевич.
— Суд полностью оправдал есаула Буранбая Кутусова. И при расследовании, и в ходе судебного заседания установлено, что деньги присвоили помещик Соколов и бывший начальник Шестого кантона Биктимеров.
— Ну и слава Богу, — Григорий Семенович перекрестился. — Справедливость восторжествовала. Укрепи, Господи, мои силы, чтобы в последние годы моего губернаторства не осудили ни единого безвинного и не отпустили ни одного преступника.
Ермолаев слушал с благоговейным выражением смуглого от степных загаров и ветров лица, но, видимо, думал, что всех преступников не перехватаешь и не накажешь, а безвинные как томились, так и будут гибнуть в казематах и на каторге.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— А командир Четырнадцатого полка?
— Да, Юлбарыс Бикбулатов собрал с каждого из подвластных ему пятисот всадников по шесть рублей, чтобы за взятки освободить от похода тех, кто особо пострадал от засухи тысяча восемьсот одиннадцатого года, — это полностью доказано на суде. Но замыслы не удались, деньги были присвоены им и старшиной юрта Айсуаковым Ибрагимом, а джигиты ушли в поход.
— Какое святотатство! — возмутился князь. — Нарушить присягу, воинский долг!..
— Да, ваше сиятельство, — согласился Ермолаев. — Деньги с преступников взысканы и будут возвращены башкирским казакам или… или их вдовам.
Морщинистое отечное лицо князя болезненно дрогнуло:
— …вдовам…
«А вернут ли деньги? Не разворуют ли по второму разу?» — проницательно подумал Ермолаев, глубоко знавший местных судебных чиновников и их повадки.
— Алексей Терентьевич, — охая, кряхтя, князь возился в кресле, — ну что там еще?
— Губернский прокурор господин Веригин настаивает на привлечении есаула Буранбая Кутусова к суду за бунтарские песни, восхваляющие Пугачева и Салавата, призывающие к неповиновению властям.
— Ай-ай-ай, — заныл князь.
— У прокурора есть донос башкирского казака Остырова…
— Голубчик, но неприлично же вторично таскать по судам героя Отечественной войны, награжденного именной саблей. Сделайте есаулу внушение от моего имени, попросите… воздержаться от рискованных высказываний. А саблю ему вернули?
— Сейчас проверю, ваше сиятельство.
— И, Алексей Терентьевич, остальные дела решайте в эти дни с вице-губернатором, я неважно себя чувствую.
— Слушаюсь.
Вымытого в бане, переодетого из арестантского халата в парадный чекмень, с торжеством гремящего саблей Буранбая привели к Ермолаеву, и начальник канцелярии поздравил его с благополучным завершением затянувшейся кляузы, но пригрозил, чтоб впредь жил в ауле тише воды ниже травы, иначе вторичного оправдания не будет.
Буранбай, не чуя земли под ногами, вышел от Ермолаева и в тот же день уехал в аул.
Весть о том, что он оправдан, неслась по аулам быстрее ветра, все радовались, что их любимый сэсэн и кураист на свободе, со всех сторон спешили к Буранбаю почитатели с поздравлениями и подарками. Некоторое время он крепился, жил молчаливо, замкнуто, но затем хмель музыки и стиха опьянил его, и он взял в руки курай, домбру и запел о легендарных героях былого, приводя слушателей в восторг.
А тем временем князя Григория Семеновича Волконского отозвали в Петербург, вместо него генерал-губернатором назначили Петра Кирилловича Эссена.
Ермолаева тотчас же отправили в отставку.
Над Буранбаем сгустились грозовые тучи, да он и сам понял, что теперь ему несдобровать, и едва услышал, что губернский прокурор требует пересмотра дела, поскакал в Оренбург, надеясь, что Эссен его выслушает, но губернатор есаула не принял, а в губернской канцелярии ответили, что следует вернуться в аул и терпеливо ждать.
Он ждал-ждал и дождался…
Третьего мая 1820 года вышел указ сената, утвержденный царем Александром, и фельдъегери, колотя ямщиков по затылку, не щадя почтовых лошадей, привезли указ в Оренбург.
В конце июня Буранбая вызвали вестовым в центр Шестого кантона, аул Сибай. Из соседних деревень приехали старшины юртов, есаулы. Встречали Буранбая начальник кантона Абдрахман Биктимеров, сын Аккула Биктимерова, и дворянский заседатель из Верхнеуральска Андреев.
— Если все в сборе, то начнем, — сказал Биктимеров.
— Да, начнем, — строго произнес Андреев и, запрокинув голову, глядя куда-то под потолок, выше Буранбая, провозгласил протяжно: — Есаул Кутусов, верните нам грамоту на чин и медаль старшины юрта.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Это с какой стати? — Буранбай сразу завел гневный запев: — Не вы мне их выдали, не вам и отбирать.
— Не заставляйте прибегать к силе, — не повышая голоса, предупредил заседатель.
