— Да он каждый вечер пьяный! — со злостью проговорила сквозь зубы Фатима.
— И все же он твой муж. И по закону, и по никаху.
— Обними меня, милый, кр-репче-е! Совсем ты ко мне остыл.
— Грех. И Бурангул-агай на меня сердит, грозит опалой.
— Милый…
Он скрипнул зубами и оттолкнул ее, постылую блудницу. Взвизгнув, Фатима скатилась с нар на пол и, видимо, ушиблась, вскрикнула без притворства, заметалась:
— Ну я тебе покажу! Локти станешь кусать… Загордился, видишь, теперь я ему не всласть!.. — Разъяренная женщина с треском рванула на себе платье. — Спасите! Затащил к себе, пытался опозорить! — закричала она, распахнув дверь и выглянув в коридор.
— Послушай!..
— А-а-а, спохватился? Раньше надо было думать, — неожиданно спокойным тоном произнесла Фатима и тотчас завопила, бегая взад-вперед: — Спасите, спасите-е!
Послышались голоса, вошел со свечой в руке Кахарман, за ним служка.
— За добро ты отплатил злом! Как помогал тебе в жизни отец, а ты покусился на честь его невестки!
— Послушай!..
— Не желаю слушать, уходи, на глаза не показывайся. Забудь дом Бурангула, своего благодетеля, навсегда. Обходи стороной!
— Давай объяснимся по-мужски, — лепетал Буранбай, сознавая, как беспомощно, как жалко звучат его оправдания.
Вжавшись в косяк, за дверью бурно плакала Фатима.
— Не было греха, не было, и Аллах, и Пророк тому свидетели! — сказал он.
— Не ври! — взвизгнула женщина.
Обескураженный, растерянный, Буранбай вышел через кухню, разбудил конюха, оседлал жеребца и выехал из ворот темного, с прикрытыми ставнями дома, отныне чужого, уже навсегда чужого.
Все лето, всю осень он не показывался в Оренбурге, ожидая новой подлости от Фатимы, от оскорбленного им — любой бы на его месте обезумел! — Кахармана.
Как-то вечерком, вернувшись из гостей от бая Махмуда, Буранбай застал дома урядника Филатова, хмурого от важности, по-обычному неповоротливого.
«Этот злодей с добром не приедет!»
Но радостно распахнул объятия, шагнул к незваному гостю:
— О, большой кунак пожаловал! Сейчас раскинем праздничную скатерть.
— Не надо, — процедил сквозь мелкие зубы Филатов. — Не чаевничать приехал. Собирайтесь, господин старшина юрта, по вызову военного губернатора князя Волконского.
— По какому делу?
— По государственному.
— Завтра приеду.
— Нет, выезжаем немедленно в ночь, — строго сказал урядник.
— Да что с тобою, Пилатка? — рассмеялся Буранбай, вскипая.
— Я вам не Пилатка, а господин Филатов!.. Не доводите до крайности — со мной два казака.
— Так я, что, арестован?
— Понимай как знаешь!
К Буранбаю подошел Зулькарнай и шепнул по-башкирски:
— Отец, не дразни его! Собака лает, ветер носит.
— И верно, чего связываться!.. — Буранбай махнул рукой и начал одеваться.
В пути Филатов спросил его:
— Старшина, а чего это меня башкиры не любят?
— Да тебя и русские не любят, — отрезал Буранбай, горяча коня. — Слишком угодничаешь перед начальством! Доносишь им о любом сказанном впопыхах слове.
Урядник скривился, усы его запрыгали, но он злорадно хихикнул:
— Служба такая!.. А ты, старшина, скажи-ка прямо, почему поссорился с Кахарманом?
— И об этом прослышал? — привстал на стременах Буранбай.
На остроносеньком лице урядника зацвела торжествующая ухмылочка:
— Да мы с ним кутили в слободе у одной… у одной молодухи! Уж как он тебя поносил, как проклинал!
Оренбургские улицы были рассветно пустынными, копыта лошадей хлюпали в лужах, собаки метались на цепях во дворах.
— Значит, ты, старшина, к восьми утра явишься к начальнику губернской канцелярии Ермолаеву, — сухо распорядился Филатов. — Где остановишься?
— Ты же говорил, что князь Волконский вызывает!
— Ну, от имени князя страшнее.
— Не на пугливого напал! А остановлюсь я на постоялом дворе.
Сдав коня хозяину двора, умывшись, даже не позавтракав — военная дисциплина въелась в плоть и кровь, — Буранбай ровно в восемь утра, когда в соборе только-только ударили в большой колокол к обедне, поднялся на крыльцо канцелярии.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Ермолаев уже принимал посетителей, но заставил старшину юрта просидеть в передней целый час, а мимо тем временем проходили офицеры с бумагами, звеня шпорами. Наконец-то адъютант вышел из кабинета и небрежно бросил Буранбаю:
— Прошу.
Начальник канцелярии посмотрел на вошедшего старшину исподлобья, с нескрываемым подозрением:
— Как здоровье? Как дела?
— Слава Аллаху, Алексей Терентьевич, пока все благополучно.
— Хор-рошо-о, — протянул Ермолаев. — Догадались, почему вызвали так срочно?
— Никак нет.
— Жалоба. — Начальник вынул из папки листы бумаги, пробежал глазами первую страницу. — Жалоба его превосходительству князю Григорию Семеновичу. Пишет башкирский казак Хырдыбай Остыров из аула Чингиз. Обвиняет вас с начальником Шестого кантона поручиком Биктимеровым в присвоении денег, собранных жителями в восемьсот одиннадцатом году… Да-с, вот как дела-то оборачиваются, господин старшина.
Буранбай мог ожидать любых наговоров от Кахармана, перед которым он чувствовал себя действительно виноватым, но этакая напраслина его буквально ошеломила.
С трудом он припомнил обстоятельства того давнего кляузного дела.
В апреле тысяча восемьсот одиннадцатого года Буранбай был назначен приказом генерал-губернатора тысяцким резервной казачьей команды в Шестом кантоне, была в команде тысяча всадников, собиралась она неподалеку от аула Сибай. Приказчик помещика Соколова, отставного прапорщика из Оренбурга, Михайлов, юркий, пронырливый, примчался в лагерь и завел разговор с Буранбаем, что в команде казаки и пожилые, и состоятельные, собрать бы, мол, по шесть рублей с головы и откупиться от похода…
«А кто же это все устроит?»
«Да мой хозяин, господин Соколов, у него друзья-приятели все оренбургские чиновники и старшие офицеры».
«Я таких дел не одобряю, что за манера откупаться деньгами от воинского долга, но поговорю с начальником кантона».
«Поговорите, господин есаул».
Видимо, Биктимеров уже все знал и, едва Буранбай заговорил с ним, возликовал:
«Это дело святое, старики же, у всех внуки, да разве таким воевать посильно? И молодые джигиты найдутся! Да ты сам ничего не делай, а передай сотникам мой приказ. А мы спасем семьи от разорения».
И, чего греха таить, Буранбай смалодушничал. Надо бы отказаться наотрез, а он пожалел и конников в годах, и их семьи.
Но вскоре прибыл приказ генерал-губернатора отправить команду форсированным маршем в Казань. Люди зароптали, дескать, обманули, а ведь шесть рублей с головы, с крестьянского двора по тем временам были деньги серьезные… Волконский, сам будучи человеком неподкупным, рассердился, велел провести следствие. И что ж оказалось? Две тысячи присвоил себе начальник кантона Биктимеров, четыре — Соколов, отваливший тысячу, по всей вероятности, Михайлову за старание.
А Буранбай уже был в полку Кахыма войсковым старшиной и напрочь забыл об этой глупой и грязной истории.
— Я жду объяснений, — напомнил Ермолаев со скучающим, кислым видом. — Как было дело?
— Да что сказать? Признаюсь, считал, что дело за давностью списано в архив. Разбирались же!.. К моим рукам не прилипло ни копейки! Чего вам надо от меня, Алексей Терентьевич? Возьмите дело-то.
— Читал. И не раз читал, — Ермолаев показал на толстую папку с пожелтевшими бумажками. — Старика Аккула Биктимерова вызывал. Он заявил, что двух тысяч не брал.
— А раньше не отказывался! — воскликнул Буранбай, сжав кулаки от гнева, ногти врезались в кожу.
— Зато сейчас отказался. И подписался под своими показаниями. Две тысячи у вас имеются в кубышке?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Откуда?
— Вот видите! — Начальник канцелярии смотрел на Буранбая и сочувственно, и с недоверием. — Если у вас позади такое, хм, неприятное, мягко выражаясь, дельце, то надо бы вести себя благопристойно, разумно, тихо. Вас, господин есаул, назначили старшиной юрта. На этой должности ваш предшественник Ильмурза Ильмурзин, хм, разбогател… А вы булгачите народ, сеете смуту песнями, былинами, сказаниями о Емельяне Пугачеве и Салавате Юлаеве. Да они же изменники! Враги престола! А вы, герой Отечественной войны против Наполеона, воспеваете их.
