С одной стороны парка возвышался двухэтажный старинный дом благородного и респектабельного вида. Через распахнутые настежь окна первого этажа просматривалась огромная гостиная, обставленная в добротном, патриархальном стиле богатых домов. Разумеется, в углу был рояль, за ним сидела седовласая синьора лет шестидесяти пяти и с умиротворенным выражением лица весьма недурно играла «Экспромт» Шуберта. Музыка отнюдь не нарушала царящей здесь тишины, ибо она создана нарочно, чтобы не тревожить душевного спокойствия. Было без четверти три пополудни, и казалось, даже солнце радуется жизни.
Неподалеку находился маленький настоящий крестьянский домик для сторожа, который служил одновременно и садовником. Из дверей появилась трехлетняя девочка. Она принялась вприпрыжку бегать по травке, весело напевая какую-то милую детскую белиберду. Перебежав через лужайку, присела в тени перед кустом. Навстречу из норы выскочил зайчишка, ее приятель. Девочка взяла зверька на руки и понесла к солнцу. На всем лежал покой, благодать, умиротворение, как на несколько манерных немецких полотнах девятнадцатого века.
Я с недоумением обернулся к госпоже Вельзевул, неотступно следившей за мной и моими открытиями.
— А как же быть с этим? Неужели это тоже Ад?
В углу послышалось шушуканье ее приспешниц. И тогда царица амазонок ответила:
— Не будь Рая, мой мальчик, не было бы и Ада.
После такого заявления она подвела меня к другому экрану, целиком занятому гостиной нашей почтенной дамы. Та уже прекратила играть на рояле, потому что принимала посетителя: мужчину в очках, лет сорока пяти, который излагал ей какой-то проект, но дама вежливо, с улыбкой покачивала головой:
— Нет-нет, сударь, ни за что на свете я не продам своего парка — скорее умру. Пока, слава богу, мне хватает моей ренты.
Ее собеседник горячо настаивал, называя неимоверные цифры. Казалось, он готов упасть перед ней на колени. Но пожилая дама продолжала твердить: нет и нет, скорее она умрет.
Повелительница уже тащила меня к третьему экрану. Мимоходом я успел снова увидеть парк и девочку, которая с трогательным, почти материнским выражением лица кормила крупными сочными листьями салата своего зайчика.
На третьем экране происходило торжественное собрание в еще более торжественном зале. Заседал муниципальный совет. Присутствующие муниципальные советники слушали речь асессора Массинки, члена правления, ведающего городскими садами и парками. Массинка страстно защищал зеленые оазисы, газоны, лужайки, деревья, говоря, что это легкие отравленного города. Речь его была яркой, убедительной, лаконичной, опиралась на неоспоримые аргументы и закончилась под продолжительную овацию. Тем временем наступил вечер.
Я снова попал в гости к уважаемой даме. Вошел еще один посетитель, по виду, правда, менее респектабельный, чем первый. Из папки он извлек лист бумаги, на котором красовались печати муниципалитета, прочих высоких организаций, подписи министров всех рангов, от самых низких до самых высоких; оказалось, именно в этой части города возникла абсолютная необходимость построить автобусный парк, а посему часть зеленого парка экспроприировалась.
Синьора пробовала возражать, негодовала, даже заплакала, но посетитель удалился, оставив на рояле документ со зловещими печатями, и в тот же самый момент с улицы донесся страшный грохот. Чудовище, напоминающее механического носорога, разбивало, валило, крушило ограду парка и своими лапами в форме серпа, клещей, зубьев, ненависти и разрушения с ходу набрасывалось на деревья, кустарники и клумбы заранее размеченной полосы. В считанные минуты все было превращено в груду развалин, земли и грязи. Как раз на том месте была заячья нора; девочка чудом успела спасти своего друга. За спиной в тени зала я услышал злобное хихиканье демонических девиц.
Снова муниципальный совет. Прошло всего два месяца, и снова асессор Массинка протестует против истребления последних островков зелени. Энтузиазм публики столь велик, что оратора хотят вынести с трибуны на руках. Еще не утихли последние аплодисменты, а в гостиную нашей дамы уже входил курьер с бумагой, испещренной угрожающими печатями: крайняя необходимость реконструкции города требует немедленной прокладки новой магистрали для разгрузки перенасыщенного движением центра, отсюда — неизбежная экспроприация второй части парка. Рыдания синьоры очень скоро тонут в страшном реве бульдозеров, одержимых неуемной страстью разрушения. Остро запахло предвыборными маневрами. Внезапно проснувшаяся девочка чудом успела прийти на помощь своему питомцу как раз в тот момент, когда раздавили его новую нору.
Стену воздвигли снова, но уже почти вплотную к дому. От парка остался жалкий зеленый клочок с тремя деревьями — не больше, однако солнцу еще удавалось в погожие дни прилично освещать его, и девочка резвилась, бегая взад-вперед, но теперь путь ее был короток: только разбежится и припрыгнет два-три раза, а уж надо назад, иначе можно удариться о стену.
С экрана муниципального совета опять громом раздается обвинительная речь досточтимого асессора Массинки, курирующего городские сады и парки. Он сумел убедить всех присутствующих в том, что спасение жалких остатков растительности в пределах города есть вопрос жизни и смерти. А в это время в гостиной дамы расположилась эдакая лиса в человеческом облике, доказывающая, что уже запланирована экспроприация третьего, последнего участка и единственным выходом из положения была бы срочная продажа оставшейся земельной собственности по ценам свободного рынка. При этих жестоких речах по бледным щекам несчастной дамы тихо катятся слезы, а собеседник ее, распаляясь, называет все более крупные суммы: миллион за квадратный метр, тридцать миллионов, шесть миллиардов за квадратный метр, — и при этом протягивает для подписи лист бумаги и ручку. Дрожащая рука дамы еще выводит последнюю букву аристократической фамилии, а за окнами гремят ужасающие взрывы.
Госпожа Вельзевул и ее присные теперь столпились вокруг меня и, блаженно улыбаясь, смотрят на это светопреставление. Ясный сентябрьский день, на месте парка зияет мрачная дыра, серый котлован, откуда непонятно каким образом, корчась и извиваясь, выезжают фургончики. Солнце, тишина и радость жизни уже во веки веков не проникнут сюда. Даже крошечный клочок неба не будет виден из этого мрачного дворика, столько здесь накрутили проводов и кабелей во имя прогресса и автоматизации. Наконец я увидел девочку, которая держала на коленях мертвого зайца и плакала. Но вскоре мама бог знает какими уговорами и уловками сумела отобрать у нее погибшего друга, и, как все дети ее возраста, малышка быстро утешилась. Правда, она уже не бегала вприпрыжку по лужайкам, а из кусков бетона, сложенных в углу дворика, сооружала что-то, скорее всего, мавзолей для своего любимого зверька. Это уже не прежнее милое и грациозное создание. Когда она улыбается, в уголках рта появляются горькие складки.
Вы, должно быть, упрекнете меня в неточности: ведь в Аду детей не бывает. Я сам так думал, оказалось — бывают. Без детского горя и страданий, самых, пожалуй, страшных в мире, Ад — не Ад. Кроме того, хоть я и побывал там, мне до сих пор не вполне ясно, где он, этот Ад? Только ли там, или он поделен между нашим и загробным миром? После всего увиденного и услышанного я все чаще думаю: а не весь ли он тут, у нас, не продолжаю ли я жить в нем, постепенно приходя к выводу, что Ад — не кара, а просто наша горькая непостижимая судьба.
БУКА
Перевод Л. Вершинина
Инженер Роберто Пауди, заместитель директора фирмы «Компракс» и асессор по делам градостроительства, пришел в ярость, когда однажды вечером услышал, как нянька Эстер, укладывая его расшалившегося сынишку Франко, пригрозила:
— Смотри, будешь плохо себя вести, за тобой ночью придет Бука.
По мнению Пауди, в воспитании прибегать к глупым суевериям недопустимо — это может серьезно травмировать неокрепшую психику ребенка. Он учинил няньке разнос, и та ушла вся в слезах. А потом сам уложил сына в постель, и тот вскоре спокойно заснул.
В ту же ночь Бука, как всегда неслышно паря в воздухе, влетел в спальню инженера Пауди, изрядно его напугав.
Как известно, Бука в зависимости от обычаев той или иной страны предстает перед людьми в разных обличьях. Появляясь в том городе, он с незапамятных времен надевал маску гигантского черного зверя — что-то среднее между бегемотом и тапиром. В первое мгновение он казался чудищем. Но если внимательно приглядеться, можно было заметить, что улыбается он скорее даже дружелюбно, а небольшие глазки глядят по-доброму, без всякой свирепости.
При особых обстоятельствах он, разумеется, мог внушать ужас, но, как правило, Бука выполнял свою миссию очень тактично. Подлетая к постели какого-нибудь маленького озорника, он старался не будить его, а лишь проникал в сны, оставляя в них — что правда, то правда — поистине неизгладимый след. Все знают: сны — штука странная, даже у грудных младенцев они необъятны, поэтому такие мастодонты, как Бука, могут вполне свободно там перемещаться и делать все, что требуется в этих случаях.
