Невероятным было, как в эти тяжелые дни транспорт мог справляться с возложенными на него задачами. Главнейшие железнодорожные магистрали Московского узла в то время были перерезаны противником. Оставшиеся в действии магистрали, питавшие весь фронт, подвергались жестокой бомбардировке с воздуха. Они также находились под угрозой захвата.
Сражение под Москвой должно было решить весь дальнейший ход военных действий, имеющих значение не только для советского государства, но для всего мира, ибо исход его предопределял дальнейший ход исторических событий.
Помимо всех многочисленных забот, отягощающих командарма, он должен был прежде всего думать о коварном противнике, правильно оценивать его способности, уметь превосходить его при решении всех задач, для того чтобы проще, вернее и остроумней победить его.
Доватор знал это правило и не оставлял противника в покое ни на минуту. Сейчас, оторвавшись от карты, он бросил на командарма многозначительный взгляд. Ему не терпелось высказать свою точку зрения. Командарм видел это нетерпение и легким кивком головы дал понять, что можно говорить.
Коротко изложив обстановку в полосе обороны своих дивизий, Доватор с неожиданной решительностью заявил:
— При этом соотношении сил выводы генерала Суздалева об устойчивости обороны считаю неосновательными.
Суздалев встретил острый взгляд Доватора и пожал плечами. Панфилов, откашлявшись, склонился к столу, медленно помешивая чай, старался ложечкой придавить лимон к стенке стакана.
— Продолжайте, генерал Доватор, — с интересом посматривая на него, проговорил командарм.
— Неосновательными потому, что армия в целом, — продолжал Доватор, — не может больше принимать на себя концентрированных ударов противника. От обороны армия должна перейти к наступательным действиям. Противник сейчас увлечен успехом. Аппетит гитлеровцев разожжен близостью Москвы, близостью грабежа и наживы. Противник полагает, что мы не в состоянии проявить наступательной инициативы.
Предложение Доватора было поддержано большинством генералов.
Для командарма начался именно тот разговор, который определил нужное направление мыслей присутствующих. Командарм имел уже приказ Ставки Верховного Главнокомандующего остановить наступление противника и нанести ему встречный удар, но с объявлением его медлил, прислушиваясь к мнению командиров и начальников.
— Мы не исключаем даже лобового контрнаступления, — сказал он, излагая сущность приказа. — Мощной артиллерийской подготовкой мы должны ослабить наступательный порыв противника. Внезапный удар нарушит оперативные планы германского командования. При наличии свободных резервов мы сможем захватить инициативу в свои руки и постараемся ее в дальнейшем не выпустить.
Удар было решено нанести правым флангом армии в северо-западном направлении. По намеченному плану генерал Суздалев обязан был подтянуть к правому флангу дивизии Панфилова два батальона и активными действиями сковать противника, способствуя наступлению Панфилова и Доватора. Суздалев выговорил себе право действовать активно лишь в том случае, если явно определится успех. Дивизия его подкреплялась батальоном пехоты. Дивизии Панфилова придавались танковые подразделения. Группа Доватора никаких подкреплений не получила, но Лев Михайлович все еще надеялся на пополнение.
— Разумеется, генерал Доватор тоже рассчитывает пополнить свои кавалерийские полки? — как бы угадав его мысли, весело спросил член Военного совета.
— Жду и надеюсь, товарищ армейский комиссар, — сказал Доватор.
— Да, да, пожалуй, следует, — медленно произнес Дмитриев, о чем-то задумываясь.
Доватору казалось, что командарм упустил какое-то очень важное решение. Напряженно всматриваясь в лежащий перед ним лист бумаги с длинным столбцом цифр, он улыбнулся и передал его Букрееву. Доватор с нетерпением ждал. Обещающая улыбка командарма и уверенный жест его руки подтверждали, что на этот раз все будет в порядке. По выражению лица армейского комиссара Лев Михайлович понял, что Букреев знал, чем следует его обрадовать. Казалось, что член Военного совета не только ведает секретом успеха сложной военно-политической работы, но и знает горячие порывы души Доватора.
— Я понимаю, — говорил он улыбаясь, — понимаю генерала Доватора. Ему бы сейчас еще одну кадровую кавалерийскую дивизию... Не отказался бы, Лев Михайлович?
— Что и говорить! — воскликнул Доватор, с волнением посматривая на трепетавшую в руках Букреева бумагу, напечатанную на бланке Генерального штаба.
— Думаешь, шучу? — темные брови армейского комиссара сдвинулись к переносице, умные голубые глаза заискрились улыбкой.
Панфилов пододвинул Доватору стакан чаю, положил туда кружочек лимона и утопил его ложечкой. Он был рад за своего боевого соседа и ухаживал за ним с заботливым отеческим вниманием.
Все сомнения у Льва Михайловича исчезли. Что-то хорошее, радостное было в пытливом взгляде члена Военного совета. «Целая дивизия! — мелькнуло в голове у Доватора. — Да, тогда моя кавгруппа превратится в корпус! Вот погулял бы по тылам! Эх, развернулся бы!»
— Вообрази себе, генерал Доватор, кадровую кавалерийскую дивизию! — продолжал Букреев. — Каждый эскадрон имеет отдельную масть коней: гнедые, вороные, серые... Сам понимаешь, кадровая!
— Какая дивизия? Я все дивизии знаю.
Лев Михайлович поднялся, неторопливо одергивая полы кителя, и засыпал командарма вопросами:
— Где она сейчас? Где стояла? Как идет?
— В пути, скоро будет. Вот документ.
Букреев с гордым видом потряс уведомлением о движении дивизии из района Средней Азии.
— Следует по своему назначению... Получишь полностью, непременно получишь... А сейчас нужно обходиться тем, что есть, — сказал серьезно и медленно командарм Дмитриев.
— Но ведь кавалерия должна наступать сейчас, — проговорил Доватор глухим, прерывающимся голосом.
«Гнедые, серые, рыжие...» В горячем воображении Доватора уже шли где-то эти кони, дразнящие, покачивая вьюками. Но где они и скоро ли будут?
— Наступать, я должен наступать, — нетерпеливо и горячо произнес он.
— Да, наступать, — веско подтвердил Букреев.
Участников совещания командарм пригласил на обед. Коньяк освежил Доватора, но настроение у него было неважное. Букреев точно нарочно сел рядом и, с шутками и прибаутками положив ему в тарелку внушительный кусок гусятины, сказал:
— Съешь гуся и не обижайся. — Налив коньяка, он перемигнулся с командармом, чокнулся с Доватором и опрокинул рюмку.
Аппетитно закусывая, Букреев ласково посматривал на хмурившегося Доватора с примирительным добродушием, а потом, неожиданно склонившись, тихо спросил:
— В рейд по тылам противника собираешься?
— Собираюсь.
— Вот и хорошо! В недалеком будущем пойдешь километров на сто пятьдесят и побольше, — приказывающим, исключающим всякую шутку шопотом произнес он и веско добавил: — Будешь готовить весь корпус.
— Есть все-таки дивизия, товарищ армейский комиссар?
— Будет, раз я говорю. На этот раз задача будет еще серьезней. Погонишь немцев далеко на запад.
После ужина Доватор шумно вышел в сени и быстро спустился по лестнице. Окрыленный неожиданной радостью, он вскочил в седло и, разбирая поводья, весело спросил подъехавшего Шаповаленко:
— Замерз, старик?
— Да який же я старик? Вы меня, товарищ генерал, обижаете.
— Держи голову выше! Скоро гитлеровцев на запад погоним! Вышвырнем их с нашей земли! А потом вернемся в Москву.
— В Москву... — задумчиво повторил Филипп Афанасьевич и, сбивая приставший к сапогу снег, спросил: — А вот, товарищ генерал, в Москве была сельскохозяйственная выставка. Як она зараз?
— Выставка... — озабоченно проговорил Доватор. Он и сам не знал, что с выставкой. Видя, что Шаповаленко заинтересован ею, успокоительно добавил: — Закончится война, обязательно побываем. До войны-то бывал?
— Ого! Да у меня там Унтер оставлен! Такой разбродяга, не дай боже.
— Сослуживец, что ли?
— Да нет, товарищ генерал, Унтер — это наш колхозный кабан.
Ехавшие сзади казаки, уткнувшись головами в конские гривы, корчились от хохота. Не утерпев, расхохотался и сам Доватор.
Почувствовав веселое расположение генерала, Филипп Афанасьевич, расправив бороду, с нарочитой в голосе обидой продолжал:
— Всегда так, товарищ генерал. Не успеешь себя за ус дернуть або моргнуть бровью, гоготать начинають, як глупые гусаки. Им бы тилько хохотнуть... Не дають слова молвить, га, га, га!.. Не понимают, дурни, що Унтер той историчный, общественный...
— А почему — Унтер? — сдержанно, еще смеясь, спросил Доватор.
— Да дуже вин був похож на унтера, — подъезжая вровень с Доватором, продолжал Шаповаленко. — До войны работал я на конюшне. Прихожу рано утречком, намочил коням отрубей, поклал в кормушку и бачу, как той свинячий голова забежал во двор, пристроился к корыту и жрет. Спиймав я его за ухи и прогнал. Бить, конечно, не стал. Свинья, она и есть свинья, кроме сала взять с нее нема чего. На другой день бачу, снова пожаловал. Увидал меня и остановился. Морда так курноса, шельмовата и усики врастопырку. Лупит на меня глазищи, як будто спросить хочет: «Жрать дашь, чорт старый, або знова за ухи дергать будешь?» Насыпал ему трошки. На третий — еще притащился и уже мордой о голенище трется, похрюкивает: «Давай, дескать, угощай». Накормил. С той поры почал он являться, як на солдатскую кухню унтер, — каждый день. Да так привык, — от коней никуда. Мы на водопой, и он следом. Начинаем их купать, щетками моем, и его заодно выкупаем. Вы знаете, такой выкормился кабанище, пудов на пятнадцать. Мы тогда коней в Москву на выставку готовили, и он вместе с ними поехал да еще первый приз взял. Вот який был Унтер! А им га-га... — уже с искренним огорчением закончил рассказ Филипп Афанасьевич.
