Случалось, заскакивали в эти гнездовья баскаки. «Кто вы такие?» – «Ловим рыбу на князя: осетринники княжие». – «А вы?» – «А мы – борти держим княжеские да меда варим на княжеский двор». – «Ладно. А вы?» – «А мы соболя да горностая ищем. Прими, хан, от нас – в почтенье, во здрание!..» И вот – и медом стоялым потчуют татарина, и осетров, что бревна, мороженых целые возы увозит с собою баскак, и – собольком по сердцу!..
С тем и отъезжали татарские баскаки.
Невский строго требовал от своих дружин, засаженных в глухомань, чтобы не только военное дело проходили, учились владеть оружием, понимать татарскую хитрость, но и чтобы впрямь стояли – каждая дружина на своем промысле. Ватага – ловецкая, ватага – зверовая, а те – смологоны, а те – медовары.
– Мне бы только хмель, бродило, сухим до поры до времени додержать!.. А чему бродить – найдется!.. – говаривал Александр, беседуя с теми немногими, кого он держал возле сердца.
А уж вряд ли среди дворян князя и среди дружинников его кто-либо ближайший сердцу Александра, чем новый лейб-медик, сменивший доктора Абрагама, Григорий Настасьин!
Юноша и теперь сопровождал Невского.
– Да, Настасьин, пора, друг, пора! Время пришло ударить на ханов! – говорил Невский своему юному спутнику, слегка натягивая поводья и переводя коня на шаг. То же сделал и его спутник.
Лесная тропа становилась все теснее и теснее, так что стремя одного из всадников время от времени позвякивало о стремя другого.
Прежнего Гриньку Настасьина было бы трудно узнать сейчас тому, кто видывал его мальчонкой на мосту через Клязьму. До чего возмужал и похорошел парень! Это был статный, красивый юноша. Нежный пушок первоусья оттенял его уста, гордые и мужественные. Только вот румянец на крепких яблоках щек был уж очень прозрачно алый, словно девичий…
Они поехали рядом, конь о конь. Юноша с трепетом сердца слушал князя. Уж давно не бывал Ярославич столь радостен, светел, давно не наслаждался так Настасьин высоким полетом его прозорливого ума, исполненного отваги!
– Да, Настасьин! – говорил Александр. – Наконец-то и у них в Орде началось то же самое, что и нас погубило: брат брату ножик между ребер сажает! Сколько лет, бываючи у Батыя и у этого гнуса, у Берке, я жадно – ох как жадно! – всматривался: где бы ту расщелину отыскать, в которую бы хороший лом заложить, дабы этим ломом расшатать, развалить скорей державное их строение, кочевое их, дикое царство! И вот он пришел, этот час! Скоро, на днях, хан Берке двинет все полки свои на братца своего, на Хулагу. А тот уже послов мне засылал: помощи просит на волжского братца. Что ж, помогу. Не умедлю. Пускай не сомневается!.. – И Александр Ярославич многозначительно засмеялся. – Татарином татарина бить! – добавил он.
От Настасьина не было у него тайн.
Рассмеялся и Григорий. Грудь его задышала глубоко, он гордо расправил плечи.
– Но только и свою, русскую руку дай же мне приложить, государь! – полушутливо взмолился он к Ярославичу. – Еще на того, на Чагана, рука у меня горела!
– Ну, уж то-то был ты богатырь – Илья Муромец – в ту пору! Как сейчас, тебя помню тогдашнего. Ох, время, время!
Невский погрузился в раздумье.
Некоторое время ехали молча. Еловый лес – сырой, темный, с космами зеленого мха на деревьях – был как погреб…
Слышалось посапывание лошадей. Глухой топот копыт. Позвякивание сбруи…
И снова заговорил Невский:
– Нет, Гриша, твоя битва не мечевая! Твоя битва – со смертью. Ты врач, целитель. Такого где мне сыскать? Нет, я уж тебя поберегу!
Он лукаво прищурился на юношу и не без намека проговорил, подражая ребячьему голосу:
– Я с тобой хочу!
…Александр с Настасьиным и четверо телохранителей ехали гуськом – один вслед другому. Вдруг откуда-то с дерева с шумом низринулась метко брошенная петля, и в следующее мгновение один из воинов, сорванный ею с седла, уже лежал навзничь.
В лесу раздался разбойничий посвист.
Настасьин выхватил меч. Охрана мигом нацелилась стрелами в чью-то ногу в лапте, видневшуюся на суку.
Лишь один Ярославич остался спокоен. Он даже и руку не оторвал от повода. Он только взглядом рассерженного хозяина повел по деревьям, и вот громоподобный голос его, заглушавший бурю битв и шум Новгородского веча, зычно прокатился по бору:
– Эй! Кто там озорует?!
На миг все смолкло. А затем могучий седой бородач в помятом татарском шлеме вышел на дорогу. Сильной рукой, обнаженной по локоть, он схватил под уздцы княжеского коня.
– Но-но!.. – предостерегающе зыкнул на него Александр.
Тот выпустил повод, вгляделся в лицо всадника и хотел упасть на колени. Невский удержал его.
– Осударь? Олександр Ярославич? Прости! – проговорил старик.
Тут и Александр узнал предводителя лесных жителей.
– Да это никак Мирон? Мирон Федорович? – воскликнул он изумленно.
Мирон отвечал с какой-то торжественной скорбью:
– И звали, и величали – и Мирон, и Федорович! А ныне Гасилой кличут. Теперь стал Гасило, как принялся татар проклятых вот этим самым гасить! У нас попросту, по-хрестьянски, это орудие гасилом зовут.
На правой руке Мирона висел на сыромятном ремне тяжелый, с шипами железный шар.
– Кистень, – сказал Невский, – вещь в бою добрая! Но я ведь тебя пахарем добрым в давние годы знавал. Видно, большая же беда над тобою стряслась, коли с земли, с пашни тебя сорвала?
– Эх, князь, и не говори! – глухо и словно бы сквозь рыдание вырвалось у старика.
Здесь, в лесном мужицком стану, не было никаких разбойничьих землянок, а стояли по-доброму срубленные избы, хотя и небольшие. Были даже и притоны для коров и лошадей, крытые по-летнему.
– А зачем ее рыть, землянку? Дороже будет! – говорил Невскому Гасило. – Да и народ по избе затоскует. А так – будто в починке живем, в маленьком… Только церквы нету, а так все есть!
И впрямь, даже в баньку наутро позвал князя Мирон.
– Осмелился, велел баньку истопить… попарься, Олександр Ярославич.
После бани беседовали на завалинке избы.
– А если и сюда досочатся татары, тогда что? – спросил Невский.
Мирон Федорович ответил спокойно:
– Уйдем глубже. Только и всего. И опять же свое станем делать: губить их, стервь полевскую!.. Набег сделаем – и к себе домой: пахать. А как же, Олександр Ярославич, ведь вся земля лежит впусте, не пахана, не боронована!.. В страдно время половину людей с женками дома оставляю, а половину в засаду беру. Пахать да боронить – денечка не обронить!.. Пахарю в весну – не до сну!..
– Чем воюете? – спросил Невский.
– А кто – копьем, кто – мечом, кто – топорком, кто – рогатиной, словом, кто чем. Иные луком владеют. А я гасило предпочитаю…
Невский любовался могучим стариком и недоумевал: Мирону Федоровичу минуло уже семь десятков, а он будто бы еще крепче стал, чем в первую их встречу на глухой заимке.
Да и здесь была у него та же заимка. То и дело слышались властные, хозяйственные окрики старика:
– Делай с умом! Не успеваете? А надо с курами ложиться, с петухами вставать!.. Тогда успеете!.. А вы отправляйтесь дерн резать! – распоряжался он, поименовывая с десяток человек.
И все безропотно ему подчинялись.
Забегал в кузницу, крытую дерновиной, торопил ковку лемеха, колесных ободьев, копий и стрельных наконечников.
Навстречу ему попалась молодая женщина. Старик напустился на нее:
– И где ты летала, летава! Ребенок твой себя перекричал! Кто за тебя сосить робенка станет? Я, что ли?
А когда женщина, заспешив, прошла к зыбке, подвешенной на суку, Гасило с гордостью кивнул в ее сторону и сказал князю:
– Намедни, как в засаду ходили, троих татар обушком перелобанила!.. Ненавидит она их – у-у! – зубами скрипит, когда морду татарскую увидит!..
И тогда Невский спросил его, где его младшая сноха – Настя.
Старик помрачнел.
– В живых ее нету, Олександр Ярославич, – ответил он. – Упокой господи ее душеньку светлую!.. А с нами же ушла… И вот не хуже этой (он кивнул на женщину, кормившую ребенка) поганых уничтожала… Уж пощады от нее татарин не вымолит!.. Ну и они ее не пощадили… Тяжело помирала: стрелою ей легкое прошибли… вынуть – где ж тут!.. Шибко мучилась… А ведь вот до чего ты запал ей в памяти – ласка твоя! – на одре смертном и то про твой подарок, про сережки те, вспоминала. Сама, своей рученькой, через силу-то сняла их, подержала на ладони, да и отдает мне! «Ты, говорит, тятенька, может быть, еще и увидаешь его когда, – отдай ему сережки эти. Скажи: старалась не худая быть, чтобы не тускнели они на мне. Помнила, от кого ношу… И как, говорит, я ему сказала тогда, что только с мертвой с меня сымут, вот так и есть!..»
Старик, отвернувшись, расстегнул ворот рубахи, распорол холщовую ладанку, в которой носил он на груди Настины серьги, и отдал их князю.
Из рассказа Мирона Федоровича Невский узнал следующее: татары Неврюя дохлынули и до заимки Мирона. Дома были в то время сам старик да старший сын Тимофей с женой. Младший, Олеша, с Настей работали на дальней пашне.
