предложить вечный мир. В конце концов, они оба устали, а судьба Руси уже давно не зависит от Идигу!
Быть может, так и родилось это знаменитое, сохранившееся в древних хартиях, послание великого полководца своему великому литовскому сопернику, с которым странно сроднила их пролитая кровь.
– Князь светлый! В трудах и подвигах славы застигла нас с тобою унылая старость. Посвятим миру остаток наших дней! Пролитая кровь давно всосалась в землю, слова злобы и обид унесены ветром, пламя войны выжгло горечь в наших сердцах, а годы погасили пламя. Пусть же водами мира зальет пожары наших будущих войн!
Идигу открывает глаза, смотрит вдаль. Медлит. Писец с каламом в руках преданно глядит в глаза своему государю.
– Достаточно! – говорит, помедлив, Идигу. – Отошли это моему брату Витовту!
Литвин должен понять его правильно. В конце концов, у Витовта хватает дел на Западе, а Крым ему не завоевать все равно.
Идигу сидит на ковре, не открывая глаз. Совсем недалеко от него греческая Феодосия, а ныне фряжская Кафа. Века и века степные завоеватели приходили в Крым, веками приплывали сюда, гнездясь в скалах обережья, народы Запада. Пришельцы: эллины, ромеи, римляне, фряги – воздвигали каменные твердыни, торговали вином, керамикой, тканями и оружием западных стран, сами растили виноград, давили вино. Кочевники: киммерийцы, тавры, скифы, готы, авары, гунны, сарматы, кипчаки, ордынцы, наконец – продавали им шкуры и скот, меха и рабов, пшеницу и полотно, товары восточных земель и земель полуночных – рыбий зуб, серебро и мед, подчас разоряя местные города.
От Старого Крыма до Кафы на добром коне не в труд доскакать за час, но истинное расстояние меж ними, как между мирами разных планет – в вечность.
Понимают ли они там, на своем Западе, что все проходит, что все мы в руках судьбы, что этот мир временен и непрочен? Понимают ли, что есть одиночество, старость и тишина? Что все неизбежно исчезнет! Умер великий Тамерлан, и держава его тотчас рассыпалась в прах. Умер Александр Двурогий и что сохранилось после него, кроме затухающих преданий? Умрет и он, Идигу, что оставит после себя?
Прах столетий покрывает развалины древних городов и по черепам мертвых не угадать, не отличить героя от труса. Жизнь – бесконечная цепь превращений, в конце которых – небытие. Уходят любовь и молодость, и даже бурный бег коня уже не так веселит, как когда-то, в прежние, молодые годы. Чего достиг он, старый барс Идигу, схоронивший уже большую часть сверстников своих?
Теплый ветер с запахами моря, пыли и цветущей акации обвевает старое лицо. Вечером рядом с ним ляжет молодая трепетная рабыня, которая ему уже не нужна, и будет ждать ласк от повелителя. Что остается ему на закате жизни? Власть! Что останется от него после смерти? Персть! Кто более прав: православные греческие попы, призывающие к воскресению на Страшном суде, мусульманские муфтии и улемы, или далекие буддистские ламы, верящие в многократное переселение душ? Кто истинен перед Богом? Он, Идигу, не знал. И доселе не задумывал о том. Покуда держал в руках Орду, покуда менял ханов, пока был господином судьбы!
Теперь он уже не господин, и жаждет тишины и покоя. Прохладный ветер шел с моря, и хотелось так и сидеть, не открывая глаз.
* * *
Спустя год Идигу был убит в Крыму, в борьбе с новым искателем власти над Ордою, Кадыр-Берды, который в свою очередь погиб на Яике. По неясным известиям хроник, погиб еще ранее Едигея.
Глава 50
На Москве беспрерывно звонят погребальные колокола. Мор наконец-то достиг столицы. Мор – по-видимому, бубонная чума, – бушует по всей земле, от Старой Ладоги и до Киева.
Княжеская семья после смерти Ивана удалилась на Воробьевы горы. Здесь, в продуваемых ветром могучих борах, зараза не держится. Софья боится всего, даже обычного привоза продуктов со стороны. Хлеб сами и пекут, размалывая муку из запасов, холопки на ручных мельницах. Рыбу, привезенную с Волги, – клейменных осетров, стерлядь, вяленую воблу и соленых судаков сто раз проверяют, прежде чем пустить в дело. Говорят, болезнь переносят крысы, и по этому случаю держат целые легионы кошек, даже и трех песцов привезли с Белого моря, с Терского берега. Песцы давят крыс еще лучше кошек, а каждая убитая крыса тотчас сжигается. Кто-то сказал, что и блохи переносят чуму, и тотчас объявляется целый крестовый поход на блох… И все одно, то того, то иного из слуг, особо побывавших в городе, уносят в жару и в блевотине, дабы через день-два схоронить обкуренный серою труп.
Несмотря ни на что, продолжаются государственные дела. Василий регулярно выезжает в вымирающую Москву, рассылаются грамоты, скачут послы по дорогам.
Прошлою зимой Василий отдал дочь Василису за суздальского нижегородского князя Александра Иваныча Брюхатого. Александра унес мор. И теперь руку вдовы просит другой суздальский князь Александр Данилович Взметень. Согласна ли Василиса? По всем прочим доводам это был бы выгодный брак, окончательно завершающий бесконечную суздальскую вражду, тем паче что сын Данилы Борисовича наконец-то отрекается от Нижнего, удовлетворяясь данным ему уделом. Похоже, суздальско-нижегородских князей Василий-таки «додавил». Уже в двух духовных грамотах Василий твердо оставлял Нижний и Муром своим сыновьям, сперва Ивану, а после его смерти – Василию. Готовится еще одна свадьба, последней дочери Василия – Марии с боярином Юрием Патрикеевичем.
Анна Палеолог, по слухам, умерла в Цареграде, не оставив детей. Анастасия сидит в Киеве – выживет ли она? Василиса – в Суздале. Так, хотя бы Маша останется тут, на Москве, недалеко от дома, на родительский погляд!
Гораздо хуже получилось с братьями. Чуть он попробовал «подписать» под малолетнего Василия младшего брата своего – Константина, тот отказался наотрез. Василий тоже вскипел, приказал похватать братних бояр, отобрать у него волости, выделенные в свое время из уделов братьев, все села, и Константин – яко благ, яко наг – уехал в Новгород Великий, где его тотчас взяли принятым князем-воеводой. Об этом и думал сейчас Василий, сумрачно проезжая по непривычно тихим
