старшой, городовой боярин как-никак, тоже кормился в молодечной. Девку отослали в Островое к матери, татарчонка Лутоня с Мотей забрали к себе в деревню. В тогдашней деревне, все еще окруженной боровым лесом, где и птица, и зверь, и съедобные болотные травы: словом, очень глупому надо быть, чтобы суметь умереть с голоду. В Лутонином налаженном хозяйстве голода почти и не знали. Даже прохожим странникам и странницам подавали неукоснительно, хотя и скудный, кусок чего-ни-то снедного. Хоша, правда, и разбоеве обнаглели. Одного коневого татя татарчонок заметил и даже помог задержать, когда тот вывел из стаи и повел, глумливо усмехаясь, двух коней.
Прохор с Услюмом догнали вора в Марьином займище.
– Што, мужики! – грубо и нахраписто возразил тать. – Отступи лучше, не то ватагой навалим, мало не будет! Проживешь ты, смерд, и без коней, видел хозяйство твое, справно живешь! Пусти лучше, головы будут целы у дурней, ну?!
Прошка, может быть, и отступил бы, но Услюм, повидавший всякого в Орде и наблюдавший, как легко расстаются с жизнью тати в Сарае, не стал долго гуторить. Достав из-под пазухи вздетый на коротком паверзе боевой топорик бухарской работы, привезенный им из Орды, и, лишнего слова не говоря, рубанул не успевшего даже дернуться татя.
– А твои придут, – присовокупил, – там же, где и ты, будут! – с последним словом вновь вздынул топор, и тать, что, держась за разрубленное плечо, с каким-то тупым удивлением глядел на Услюма, успел лишь, раскрыв рот, проследить мгновенный ход топора, и рухнул ничью с разрубленной головой.
– Поволокли! – выговорил Услюм Прохору. Привязав коней, дядя с племянником залезли по колено в снег и, натужась, потащили остывающую тушу вора подале от дороги, и волокли долгонько-таки, пока не обнаружили дельной ямы, скорее всего, берлоги медведя-шатуна, куда и затолкали татя.
– Хозяин обнаружит – съест! – присовокупил Услюм. – А мы не в вине! – Прохор, все еще не могший опомниться от убийства, кивнул молча, сглотнув застрявший ком в горле. Его тянуло на рвоту, и он едва справился с собой.
– Привыкай! – невесело ободрил его Услюм. – Не последняя ето птичка – первая! Сейчас по всей земле грабежи учнут творить, да тати пойдут стадами. Одна надея, што и на их есь черная смерть! Был бы жив Иван… – продолжал он, не кончил, махнул рукою.
– А чо, Иван? – тупо вопросил Прохор.
– Дружину привел, вота што! Ежели ентих татей ватага целая, нам двоим да с родителем не устоять! А нынче неведомо к кому… Ко князю Юрию Дмитричу, рази? А тоже – приедут хари, обопьют, объедят, а толку – чуть! Хоша медвежьи капканы ставь!
Молча выбрались на дорогу. Молча взяли на долгие ужища, притороченные к седлам, краденых коней. Заметив застывшую на лице Прохора думу, Услюм сильно хлопнул его по плечу:
– Не сумуй! Думашь, человека убили? Тать – не человек! Человек, он – от Бога, в поте лица и все такое прочее… А тать, он не тружает, не сбират в житницы, ен – как волк! Зарежет овцу – съест. Так и тать! Дак у волка хошь та оправданка, што ево Господь таким сотворил, ен боле ничего и не могет, ни траву, понимать, есть, ни работы никоторой делать, хоша собачьей там, сторожить. А тать, ен бы и мог работать, хлеб-от недаром есть! Али там в поле, в полках, на страже, понимашь, земли стоять! А он, вишь, свово людина грабит, да еще и величаетце, шухло! Он, мол, человек, а все иные – говны…
– Ну, а ватагой придут? – вновь, не отставая, повторил Прохор.
– Нать собирать наших! Деревню! Всех сябров-родичей. А дорогу завалить буреломом… Ну, и в сторожу ково… Пущай вот татарчонок с Санькой ездиют в сторожа… Иначе как? Али уж Алексея Любавина созвать, дак он в полку, а полк под Нижний угнали, мабудь за Суру поганую…
– Може, и врал тать! Един как перст! – с надеждою протянул Прохор. Услюм решительно покрутил головой.
– Не врал! Глаза не те! Ты вота што! Скачи-ка домой, коней отведи, сутки-двое у нас есть-таки время, скажи деду, так, мол, и так! А я до Рузы проскочу, вызнаю. Коли ватага какая – расскажут! Не нас одних, поди-ко, грабили!
Услюм вернулся из-под Рузы сутки спустя. Вернулся смурый. «Ватага, душ с двадцеть, бают! А нас тут…» – «Восемь мужиков могем собрать», – подсказал Лутоня, мастеривший самодельный самострел. – «Долго не выстоять!» – «Князю…» – «Князю послано, – перебил Услюм. – Да сам-то князь в Галиче у себя, в Звенигороде наместник еговый, поможет ле, нет, ето как посмотреть!»
В избе сидели со смятыми лицами остатние, после мора, мужики. И верно, вместе с Услюмовыми набралось всего восемь душ.
– Може, по лесам, в старые схроны… – нерешительно предложил шабер Путя Дятел.
– Ну, и вытащат нас из схронов ентих, как куроптей, по одному, да и перережут горло! – протянул старик Досифей, знатный зверолов, боле промышлявший не хлебом, а шкурами.
– А не найдут? – с надеждою начал Проха.
– Мертвяка-то? – вопросил Услюм. – Да и искать не будут! Ведают, куды пошел да зачем!
– Деинка Лутоня, ты одного-то сумеешь свалить? – с надеждою протянул молодой парень Репьяк.
– Зачем одного! – без улыбки, как о решенном, отмолвил Лутоня. – Вота стрелю! Сразу троих наскрозь! Ищо стрелю – ищо троих! А вы вси останних приколете!
В это время на улице раздались конский топ и звяк. Облепленные снегом, в избу ворвались татарчонок Филимон с Санькой.
– Дяденьки завал разбирают на дороге! Человек двадцать, не то тридцать тамо!
– Двадцать три! – поправил точно посчитавший Филимон. – На трех санях они! В оружии!
– Купцы, може? – протянул с надеждою Мотя Сучок.
– Какое! Ни товаров нет, ничего! – торопился Филимон, частя
