Потом мы разом обернулись вослед Семенову. Он уходил вверх по тропе, коротко оглядывался, иногда оскользался, и теперь на ослепительно белом снегу рваной цепочкой тянулись за ним серые следы...
МАНОК НА ШЕЛКОВОЙ НИТКЕ
Из дому вышли мы вместе с Максимом Савельичем, однако в тайге разошлись: манить рябчика старик любил в одиночку. Дома он хоть вечер напролет с тобой просидит: и манок твой отладит, и сам в него посвистит, и тебя заставит — насвистишься. Тебе уже надоест, а он все будет ворчать:
— Нет-ка, парень, попробуй еще разок. А то сперва ровно курочка пискнул, а потом — петушком...
Зато в тайге ты ему не мешай!
Вот я и не стал этого делать: перед заросшим густым пихтачом взлобком, когда старик собирался повернуть налево, я остановился, сам предложил:
— Так что, Савельич, разойдемся? До обеда походим, а сбор — тут.
Он прищурился:
— Критики никак боишься?.. А ты знай, что рябки все равно мне расскажут, какой ты свистун... Не те, что от тебя улетят, а те, что в мешке принесешь, понял?
Я только руками развел: верно, мол! А старик согласился:
— Ну, давай, до обеда.
Я поправил на плече ружье и зашагал вбок, обходя крутую горушку справа.
В тот день мне везло, рябчика попадалось много, и хоть в рюкзаке у меня лежали всего два, никакой досады я не чувствовал. Я и манил, и сам подкрадывался, и столько раз вздрагивал, когда птица, залотошив крыльями, выпархивала у меня из-под ног, и переживал, когда целый выводок ушел на другую сторону глубокого распадка, — в общем, душу отвел, или, как сказал бы Максим Савельич, натешился.
А в полдень я снова подходил к тому месту, где мы расстались. По неширокой седловине вышел на вершину крутой горушки, которую в начале охоты обошел стороной, и остановился на краю крошечной полянки.
Интересная это была полянка: посреднике здесь росла уже поникшая от первых заморозков трава, а по бокам стояли кусты калины, сплошь усыпанные красными гроздьями ягод. Их окружала высокая стенка пихтача.
Я подумал, что зимой здесь будет много рябка — уж очень удобное для него это место. Поклевал мерзлой калины — и лети в пихтач, отсиживайся там в глухую непогоду, подремывай среди густых веток. А пришли сумерки, спальню долго искать не надо: слетел на полянку, пробил грудкой снег, немножко прошел под ним — и спи. Высокий пихтач и здесь надежно укроет от злой метели.
Взял я манок, который на короткой шелковой нитке болтался у меня на груди, зажал в зубах. Хотел было стать за ближнюю пихту, а потом раздумал прятаться. Посижу-ка я лучше среди полянки, погреюсь под последним октябрьским солнышком.
Нашел я небольшой пенек и сел, привалившись к нему спиной, разбросал ноги в тяжелых сапогах, снял кепку. Внизу трава была волглая, от нее тонко пахло прелью, но чуть повыше ощущалось полдневное тепло ясного осеннего дня. На чисто-голубом небе не было ни облачка. Стояла такая тишина, словно все вокруг чутко ждало: не послышится ли вдали тугой шорох гусиных крыльев?.. Не упадет ли с вышины на притихшую тайгу тонкий клик улетающих журавлей?
Долго я сидел неподвижно, глядя на светло-зеленые верхушки пихт, четко врезанные в край высокого осеннего неба.
Манок все еще был у меня в зубах. Я поправил его и тихонько вывел несколько колен: пи-и, пи-и... фи-фи-фи-фью!
Никто не отозвался. Я подождал и засвистел еще раз.
И вдруг неподалеку от меня негромко треснул сучок, послышались легкие шаги. Я напряг было шею, вглядываясь, но тут же улыбнулся: Максим Савельич!
Охотится он или нет, старик всегда ходил по тайге так тихо, что услышать его можно было только совсем рядом. Но почему он остановился?
И тут я понял: да он ведь услышал свист рябчика и решил тихонько подкрасться к нему поближе!
Я даже рот ладонью прикрыл: будет смеху, когда старик увидит меня с манком в зубах.
А шаги стихли: видно, Максим Савельич выжидал прислушиваясь.
Тут уж я всю душу вложил в тоненький свист: пи-и... пи-и-и!..
А в двух десятках шагов от меня вовсю старался Максим Савельич: он подвинулся вперед так тихо, что я не услышал шороха, а скорее всего каким-то чутьем о нем догадался.
И опять: я свистнул — старик тихонько продвинулся.
Меня разбирал смех, но я изо всех сил сдерживался: потом посмеюсь вдосталь! «Ну, что, — скажу, — Максим Савельич?.. Что-то критики вашей я не слышу! Или не так уж плохо я свистел, если даже такой профессор, как вы, обмишулился?! И кого же вы думали, Максим Савельич, увидеть: курочку или петушка?»
А старик будет покачивать головой, будет улыбаться в бороду, покряхтывать: смотри ты, мол, — незадача!
И я снова все свое искусство вложил в призывный свист: пи-и... пи-и-и!..
Едва уловимый шорох послышался теперь совсем близко. Сейчас из-за сломанной ели покажется козырек серой кепки, а под ним — внимательные, хитровато прищуренные глаза старика.
Я голову слегка приподнял, готовый насмешливо улыбнуться Максиму Савельичу...
А над сломанной елью неслышно вырос матерый медведь.
Держа на весу передние лапы, он вытянулся почти по пояс, да так и замер, с любопытством глядя на меня маленькими карими глазами.
Я перестал дышать.
Сколько раз пытался я нарисовать в своем воображении подобную встречу! Сколько я к ней готовился!
И все у меня на этот случай было до мелочей отработано: мигом переламываю ружье, одним движением выбрасывая на землю патроны, заряженные дробью... Приподнимаю двустволку немного вверх, а правая рука моя из специальных кармашков, пришитых на манер газырей изнутри куртки, уже вытаскивает два усиленных заряда, поверх которых плотно лежат залитые воском круглые пули. Еще секунда, и я целюсь в мохнатую грудь зверя, нажимаю на спусковой крючок...
По правде говоря, я не раз все это проделывал раньше, готовясь к встрече с медведем, и проделывал, надо сказать, быстро и ловко.
А сейчас ружье лежало у меня на коленях, но я даже не пробовал протянуть к нему руку. Все было так, как будто мне кто-то сказал «замри», и я выполнил это самым добросовестным образом. Страха я не испытывал, а в голове у меня, повторяясь, вертелась одна и та же нелепая мысль: да ведь это не Максим Савельич!.. Да ведь не Максим Савельич, нет!..
А медведь так же неслышно повалился на бок и как будто взбрыкнул — над сломанной елью мелькнула бурая его спина.
Затрещали сучки, громко зашебаршила сухая листва.
Только теперь ко мне пришел страх. Сердце застучало вдруг так сильно, как будто ему наконец удалось вырваться из чьих-то рук, которые крепко сжимали его перед этим. Мне не хватало воздуха, я задыхался. Между лопатками что-то защекотало, и я почувствовал, что рубаха у меня на спине совершенно мокрая...
Негнущимися пальцами я перезарядил ружье и в полном изнеможении снова привалился к пеньку...
А вечером, когда мы сидели за столом и жена Максима Савельича потчевала нас старой медовушкои, все мои страхи уже казались мне очень далекими и я охотно повторял свой рассказ и сам над собой посмеивался. Лесник хитровато щурился и все покачивал головой:
— Думал, Максим Савельич попался тебе на манок, а оно, вишь, — Михаил Потапыч!
Я шутил:
— А что, может быть, он и не ожидал рябка увидать? Пойду-ка, думает, гляну, что там за специалист сидит: один раз курочкой пискнет, а другой — петушком?
Максим Савельич снова покачал головой:
— Да нет, чуял человека — не подошел бы. Видно, в самом деле хотел напоследок рябком полакомиться, чтоб было что зимой вспоминать. — Лесник огладил бороду и улыбнулся. — Ты говоришь, думал: если поверил Максим Савельич — значит, сдал экзамен на «хорошо»... Теперь-то можешь считать, что сдал на «отлично»: экзаменатор-то попался тебе строже некуда — сам хозяин!
А мне стало и немножко грустно, и стало неловко.
Выходит, если бы на манок доверчиво прилетел маленький рябчик, я бы выстрелил не задумываясь? А показался зверь, который смог бы постоять за себя, — и я мигом забыл, зачем у меня ружье...
Не знаю, так ли это, да только мне кажется, что с тех пор стал я по рябку все чаще и чаще промахиваться. И никогда об этом не жалею.
ЗАЗИМОК
Однажды в октябре зашел я в городской парк, сел на скамейку, притих.
День был солнечный, но с легким морозцем, и такая же, как он, легкая среди сквозивших деревьев робко замерла тишина.
Пахло холодноватой прелью и еще чем-то неуловимо осенним — то ли сыростью, то ли последними, уже тронутыми инеем грибами.
Я-всласть-дышал этим запахом, опять звавшим куда-то за город, куда-то будто бы очень далеко, как вдруг увидел: на прозрачный ледок, затянувший лужицу на асфальте, с лёта сел взъерошенный воробей... И тут же ледок хрустнул — я уловил этот еле слышный тоненький хруст. Крошечный воробей заплясал и заоскользался на белых прожилках, которые медленно прогибались у него под лапками, потом судорожно взмахнул крыльями и стремительно рванулся вбок, а туда, где он только что сидел, стала натекать темная вода.
