Мы поехали сразу же домой к Арти. Я взял на себя все хлопоты и сделал все необходимые в таких случаях вещи. При жизни Арти они с женой решили, что похороны должны быть по католическому обряду, и я в местной католической церкви заказал службу. Я сделал все, что мог, и, в общем-то, был в порядке. Я не хотел, чтобы он лежал там, в подвале мертвецкой, совершенно одинокий, и поэтому я позаботился, чтобы службу провели на следующий день и похоронили его сразу же после этого. И вечером того же дня будут поминки. После всех похоронных ритуалов я уже не смогу остаться прежним, я знал это. И что моя жизнь изменится, и изменится мир вокруг меня; магия моя улетучивалась.
Все— таки, почему смерть брата так подействовала на меня? Ведь он был довольно простым, довольно обычным, я думаю. Но — по-настоящему добродетельным. И я не могу представить, о ком еще, из тех кого я знал, я мог бы сказать подобную вещь.
Иногда он рассказывал о тех битвах, которые вел на работе против взяточничества и против того давления, которое администрация стремилась оказать на него с целью смягчить результаты проводимых им тестов, говорящих о токсичности пищевых добавок. Он всегда противостоял этому давлению. Но в его рассказах никогда не было того занудства, с которым некоторые люди вечно расписывают тебе, какие они неподкупные.
Рассказывал он об этом без всякого возмущения, абсолютно спокойно. Без нарочитого удивления, что богатые люди стремятся ради наживы отравить своих сограждан. Как не выражал он и приятного удивления оттого, что способен противостоять их нажиму; очень ясно он давал понять, что не чувствует себя никоим образом обязанным бороться за правду.
И он не испытывал никаких иллюзий по поводу того, какое большое и доброе дело делает, сопротивляясь подкупу. Они могли просто его обойти. Я вспоминал его рассказы о том, как подобные официальные тесты проводились другими специалистами его агентства, и как результаты этих тестов оказывались вполне благоприятными. Но брат таких вещей никогда не делал. Он всегда со смехом рассказывал мне эти истории. Он знал, что мир продажен. Что его собственная честность не представляет никакой ценности. Он не превозносил ее.
Он просто-напросто отказывался с ней расставаться. Как человек отказался бы расстаться с собственным глазом или ногой; будь он Адамом, он отказался бы отдать ребро. По крайней мере, он производил такое впечатление. И таким он был во всем. Я знал, что он никогда не изменял своей жене, хотя был привлекательным мужчиной, и вид хорошенькой девушки всегда заставлял его улыбаться от удовольствия, а улыбался он редко. Он ценил ум и в мужчинах, и в женщинах, но, с отличие от множества других, никогда не попадался на эту удочку. Ни деньги, ни чьи-либо услуги не могли его прельстить. Он никогда не просил снисхождения ни к своим чувствам, ни к своей судьбе. И в то же время никогда не судил других, по крайней мере вслух. Он мало говорил, всегда умел слушать, потому что получал от этого удовольствие. Он требовал от жизни самую малую толику.
Боже, сердце мое разрывается, когда теперь я вспоминаю, что таким же добродетельным он был и в детстве. Он никогда не жульничал в играх, никогда не воровал в магазинах, никогда не бывал неискренним с девчонками. Он никогда не хвастался и не врал. Я завидовал его чистоте тогда, завидую ей и теперь.
И вот его нет. Трагическая жизнь, как может показаться, жизнь неудачника, но я завидовал его жизни. Я впервые в жизни понял то утешение, которое дает людям религия, тем, кто верит в справедливого Бога. Что и мне она даст утешение верить в то, что никто не сможет теперь отказать моему брату в его заслуженной награде. Но я знал, что все это чепуха. Я-то жив! Да, я буду жить, буду богат и известен и испытаю все плотские удовольствия на этой земле, я буду победителем в этой жизни, но никогда не стану даже наполовину таким же, как мой брат, принявший такую бесславную смерть.
Прах, прах и прах… Я плакал, как никогда не плакал по умершему отцу или умершей матери, по умершей любви и по всем остальным потерям в жизни. По крайней мере, нашлось все же во мне довольно душевной щедрости, чтобы испытать горе от его смерти.
Ну скажите мне, кто-нибудь, почему все так должно было случиться? Почему не я сейчас лежу в этом ящике? Почему не меня тащат теперь черти в ад? Никогда лицо моего брата не выглядело столь собранным, столь безмятежным, излучающим силу; по оно было серым, словно припорошенным гранитной пылью. А потом пришли пятеро его детей, аккуратно одетые по случаю траура, и преклонили колена возле его гроба, чтобы прочитать свои последние молитвы. Я чувствовал, что сердце мое разрывается; слезы катились из глаз помимо моей воли. Я вышел из церкви.
Но горе я не мог испытывать долго. Вдохнув свежего воздуха, я почувствовал себя живым как никогда. Я знал, что завтра буду с аппетитом обедать, что со временем я буду с женщиной, которую люблю, что напишу повесть и буду гулять по пляжу вдоль океана. Только те, кого мы любим больше всего, могут стать причиной нашей смерти, и только их следует опасаться. Враги наши не могут принести нам вреда. Краеугольным камнем добродетели моего брата было то, что он не боялся ни врагов своих ни тех, кого любил. Добродетель — сама себе награда, и глупцы те, кто умирает.
Но вот, недели спустя, я услышал другие истории. О том, как в самом начале их брака, когда жена его заболела, он пошел к ее родителям и в слезах вымаливал у них деньги на ее лечение. О том, как его жена, когда с ним случился этот последний приступ, попыталась сделать ему искусственное дыхание изо рта в рот, а он, за мгновение до смерти, устало махнул рукой, чтобы она отошла. Но что на самом деле означал этот последний жест? Что жизнь просто надоела ему, что его добродетель оказалась для него непосильной ношей? Я снова вспоминаю Джордана; был ли он добродетельным?
Надгробное слово по самоубийцам всю вину за их смерть взваливает на мир. Но возможно, те, кто лишает себя жизни, все же считают, что никто ни в чем не виноват, что некоторые организмы должны умирать? И видят они это более отчетливо, чем потерявшие их любимые и друзья?
Но все это слишком опасно. Я потушил свое горе и здравый смысл и, будто щит, выставил перед собой свои пороки, Я буду грешить, я буду осторожным и буду жить вечно.
Книга 7
Глава 45
Неделю спустя я позвонил Дженел, чтобы поблагодарить ее за то, что она посадила тогда меня в самолет. В ответ я услышал как автоответчик голосом Дженел с ее характерным французским акцентом просит меня оставить сообщение.
Когда я заговорил, то услышал в трубке ее живой, настоящий голос.
— От кого это ты шугаешься? — спросил я.
Дженел смеялась.
— Если бы ты слышал, как звучит твой голос, — ответила она. — Так кисло…
Я тоже засмеялся.
— А шугалась я от твоего друга Осано, — сказала она. — Он мне все время звонит.
Я ощутил неприятное чувство в желудке. Это не удивило меня. Но мне очень нравился Осано, и он знал, как я отношусь к Дженел. Мысль, что он мог бы подложить мне такую свинью, не приводила меня в восторг. Но потом я вдруг понял, что мне наплевать. Все это уже не было настолько важным.
— Может быть, он всего-навсего пытался выяснить, где я, — предположил я.
— Нет, — ответила Дженел, — после того, как я посадила тебя в самолет, я позвонила ему и рассказала, что произошло. Он волновался, как ты там, но я ему сказала, что с тобой все в порядке. Ты ведь в порядке?
— Да, — сказал я.
Она ничего не спросила меня о том, что было после того, как я добрался домой. За это я был ей благодарен. Что она знала, что я не захочу рассказывать об этом. И я знал, что она никогда не скажет Осано о том, что случилось в то утро, когда я получил известие о смерти Арти, о том, как я расклеился.
Я постарался сохранить невозмутимость.
— Почему ты скрываешься от него? Когда мы все вместе обедали, тебе ведь была приятна его компания. Я полагал, ты ухватишься за любую возможность снова с ним встретиться.
На другом конце провода наступила пауза, а когда она заговорила, по ее голосу я понял, что она дико злится. Тон ее стал очень спокойным. Она говорила очень четко. Будто натягивала тетиву и посылала слова как стрелы.
— Это так, — сказала она, — и в первый же раз, когда он позвонил, я с удовольствием приняла его приглашение пойти вместе пообедать. С ним было очень здорово.
Не веря в то, что она ответит, я спросил, движимый какими-то остатками ревности:
— Ты переспала с ним?
И снова такая же пауза. Когда она послала стрелу ответа, я почти расслышал, как запела тетива.
— Да.
Мы оба замолчали. Я себя почувствовал погано, но я знал правила. Мы больше не могли упрекать друг друга, но только мстить.
И я спросил, довольно гаденько, но автоматически:
