Многие его окликали, приветствовали. Кое-кто любопытствовал:
— Как там наш Халиль, сын Дуду?.. Как Горбатый Осман?..
— Хорошо, хорошо, — отвечал он, не вдаваясь в подробности.
Вечером, возвращаясь домой, некоторые не упускали случая съязвить:
— А ты все сидишь, Яшар-ага? Не устал еще?
Только один Муртаза из Инджели, остановив ишака у колючей проволоки, учтиво поздоровался и спросил надзирателя:
— Как там наш Бедирхан, Яшар-ага?
Яшар-ага вдруг весь сморщился, будто проглотил горькую пилюлю, подошел к ограде и тихо сказал:
— Послушай, Муртаза. Я открою тебе один секрет. Смотри только, не протреплись. Этот Бедирхан кем тебе приходится?
— Он мой дальний родственник. А что?
— Да так… ничего… — Надзиратель сглотнул.
Муртаза заподозрил неладное.
— Что с ним такое? Говори прямо, не крути.
— Видишь ли, джаным… у него вскочила шишка на носу… Большая такая… Мы отправили его в Анкару, для обследования…
— Ну?
— Только не протреплись. А там отхватили шишку, а заодно и нос.
— Под самый корешок?
— Ну, не под самый… Чуточку оставили…
— Не врешь, Яшар-ага?
— На что мне врать-то? Ты спросил, я ответил. Шишка-то оказалась не простая, а зловредная. Не отрежь вовремя — болезнь по всему телу пойдет. Тогда конец!
Муртаза ударил ишака пятками.
— Будь здоров, Яшар-ага! — крикнул он на прощание. И забормотал про себя: «Вах-вах! Ну и дела!..»
— Смотри, держи язык за зубами! — бросил ему вдогонку надзиратель. — Если какая-нибудь история получится, вина твоя будет! Главное — жене не протреплись.
— Никому не скажу! — уже издали отозвался Муртаза, изо всех сил подгоняя ишака.
Он быстро проехал через касаба и потрусил по дороге, ведущей в деревню. Полтора часа езды — и он дома. Дорога тянулась вдоль прозрачной, с усыпанным галькой дном речушки, порою пересекала ее, но снова возвращалась на тот же берег. Рощи тополей, диких слив сменялись кукурузой, виноградниками. По этой дороге возвращались домой с лесопосадочных работ не только инджелийцы, но и жители более дальнего селения — Чардака. К ним присоединялись девушки и женщины, которые работали в Окрестных садах и огородах. Муртаза гнал осла, пока не поравнялся с группой не спеша шагающих сельчан.
— Селямун алейкюм, соседи! — поздоровался он.
— Алейкюм селям, Муртаза-по-уши-в-дерьме.
— Чего ты обзываешься?.. У меня худые новости.
— Какие же это? У нас в стране война началась?
— Я обещал, что никому не скажу.
— Кому обещал?
— Тюремщику Яшару-ага.
— Ну и не говори. Завтра твои вести дешевле чеснока будут. Никому их не продашь.
— Ну и что? Я обещал, что не скажу. Худые новости.
Муртаза погнал осла дальше, стараясь настичь другую группу, метрах в двухстах впереди.
К нему подъехал на своем ишаке Кавал Осман.
— Что там у тебя за новости? Расскажи, племянничек.
— Поклянись, что не разболтаешь!
— Зачем клясться? Я и так не скажу. Валлахи.
— Давай чуточку вперед отъедем. Чтобы никто не слышал.
— Ну а теперь рассказывай. Аллахом молю.
— Есть у нас в Инджели такой Бедирхан — знаешь?
— Муж Дженнет?
— Он самый. Тот, что в тюрьме сидит. Так вот, его отправили в Анкару, в больницу.
— Ножом пырнули? Или побили до смерти?
— Нет, джаным. У него, видишь ли, большая шишка вскочила на носу… Ну, ему ее и отхватили. А заодно и нос.
— Вот как? Под самый корешок?
— Тюремщик говорит, немного оставили. Смотри только, не протреплись. Узнает Дженнет — расстроится!
— Я же обещал тебе.
Муртаза продолжал подгонять своего ишака. Кавал Осман, наоборот, поотстал. Куда спешить? Не все ли равно, на десять минут раньше или позже? Еще и солнце не зашло. Вскоре его нагнали идущие сзади.
— Худые вести, соседи… Есть в деревне Инджели такой Бедирхан…
— Ну?..
— У него вскочила большая шишка на носу… Его отправили в Анкару… в больницу. А доктора там — чик — и оттяпали. Надзиратель предупредил, чтобы никому не говорили.
— Уж раз надзиратель сказал, значит, так оно и есть, — заметил Нуреттин (он и сам сидел три года за контрабандный провоз табака).
— Конечно. Он же государственный служащий. Для чего ему врать Муртазе?.. Вы, ребята, помалкивайте. Не дай бог, дойдет до Дженнет, расстроится.
— А как оттяпали? Под самый корешок?
— Шишка-то была не простая, зловредная. Такая уж это хворь. На пальце вскочит — палец отрежут. На руке вскочит — руку отрежут. Чтобы дальше не пошло…
Одолевая холм за холмом, они добрались наконец до деревни. Коровы и лошади только-только возвращались с выпасов. Но куры уже сидели в курятниках. Вода была запасена еще днем, и теперь на очагах булькали горшки с пшеничным супом и кашей. По улицам с веселыми криками носилась малышня.
Весь день Дженнет полола фасоль и теперь, не успев хорошенько отмыть руки от зелени, доила корову. В трех шагах от нее стояла старшая дочь Эсме, с теленочком на руках. Из верхнего махалле спустился старший брат Дженнет — Ибрагим. У самой калитки он остановился и позвал:
— Дженнет-аба[98], ты где?
В его голосе слышались какие-то странные нотки. У Дженнет екнуло сердце.
— Здравствуй, Ибоч! Опять дурные новости?
— Да, не очень хорошие, Дженнет-аба.
Дженнет поставила подойник на ступеньку лестницы и заторопилась навстречу брату. Эсме продолжала стоять с теленком на руках. Ей тоже было любопытно послушать, что скажет дядя.
— Когда ты в последний раз ходила к моему зятю?
— Недели три назад. Все некогда. Трудно мне одной. Измаялась я, истосковалась.
— Как он себя чувствовал? Про шишку не говорил?
— Нет. А что — у него шишка?
— Да. На носу. Его отправили в Анкару. В больницу.
— Кто это сказал?
— Тюремщик сказал. Нашему Муртазе-по-уши-в-дерьме.
— Вот еще беда на мою голову!
— Шишка оказалась зловредная. Вот ему и оттяпали.
— Что оттяпали?
— Весь нос.
— Неужто так?
— Так.
— Вот горе-то какое!
— Сделали укол, усыпили и оттяпали. Чтобы болезнь дальше не пошла, понимаешь? На ухе вскочит — ухо отхватят, на руке вскочит — руку отхватят. Потому как шишка зловредная. Ты небось слышала о такой болезни.
— Что ты несешь? Ты, часом, не рехнулся?
— Я-то тут при чем? По всей деревне разговор идет.
— Несчастье-то какое! Что же мне теперь делать, куда пойти?
Привязав теленка к боковине лестницы, Эсме подошла к матери.
— Что случилось, мамуля? — спросила она с тревогой.
— Горе, беда! — рыдала Дженнет. — Нашему папочке нос отрезали.
Заголосила и Эсме.
— Ах, папочка! Бедный папочка!
— Да замолчи ты, — прикрикнул на девочку Ибрагим. — А ты, аба, успокойся. Перед чужими людьми стыдно.
— Плевать я на них хотела.
— Надо бы тебе сходить, порасспросить, аба…
Дженнет вытерла слезы краем покрывала.
— Скажи, Ибоч. Этот Муртаза-по-уши-в-дерьме сам видел твоего зятя?
— Нет, джаным. Он ходил сажать деревья и на обратном пути спросил у тюремщика: «Как там наш Бедирхан?» Тот ему все и разобъяснил.
— Не реви, Эсме, — сказала Дженнет. — Отнеси подойник наверх, а теленка отвяжи: пусть покормится, вымя пососет. Да присмотри за детьми. А я пока сбегаю, потолкую с Муртазой.
Эсме, вся в слезах, выполнила все, что велела ей мать, и поднялась наверх. Между братишками шла потасовка. Она разняла их и принялась вытирать и мыть младшего — Фейзуллаха, который успел обмараться.
— Может, и мне с тобой? — вызвался Ибрагим.
— Пошли. Вдвоем-то оно веселее. Скоро ночь.
Семейство Муртазы ужинало перед дверью веранды. Рты у взрослых и детей были набиты булгуром. При виде нежданных гостей Султан, жена Муртазы, поднялась.
— Добро пожаловать, дорогие соседи.
Она знала наперед, о чем пойдет речь: Муртаза и ей все рассказал.
— Ешьте, ешьте, — поспешил сказать Ибрагим. — Да будет у вас всегда полно еды!
Дженнет всхлипнула.
— Успокойся, Дженнет-аба, — сказала Султан.
Муртаза зачерпнул булгур ложкой, еще и еще.
— Добро пожаловать, — прошамкал он набитым ртом. — Да минуют вас все напасти… До чего же трепливый народ в нашей деревне! Я же строго-настрого предупреждал: держите язык за зубами. А они все разболтали. Нехорошо это. Вас встревожили. Ну, стоило ли тащиться сюда в такое позднее время?
— Что поделаешь? — сказал Ибрагим. — Земля слухом полнится. Вот мы и узнали.
— Ты сам говорил с Бедирханом? — спросила Дженнет.
— Нет. Я проезжал мимо ворот тюрьмы. Вижу: сидит Яшар-ага. Ну, я поздоровался как положено, спрашиваю: «Как там наш Бедирхан?» А он бормочет не пойми что, несуразицу какую-то. Тут я его и припер: «Ты что-то от меня скрываешь. Не верти, говори правду». Ну, он и брякнул: так, мол, и так. И я еще сказал нескольким парням, только велел, чтобы держали язык за зубами. «Дойдет до Дженнет, — говорю, — расстроится, бедная!..»
