Просыпается Дотти, натягивает поверх розовой пижамы свитер, стараясь не шуметь, выходит из спальни и тихонько прикрывает за собой дверь. В коридоре здоровается с Беккой.
Пора ему тоже вставать. Надо забыть этот жуткий сон.
Но он знал, что забыть его не удастся.
Все утро Филипп провел на работе. Пообедал в «Уолсли» со своим другом Станисласом. Рассказал о ночном кошмаре, признался, что чувствует себя несчастным, а жизнь его бесполезна и бессмысленна. Станислас возразил, что бесполезных людей не бывает — раз мы живем на свете, значит, зачем-то это нужно.
— Случайностей, Филипп, не бывает! На все всегда есть резон.
Станислас заказал вторую чашку крепкого кофе и прибавил, что этот резон просто нужно найти. И тогда обретешь счастье. Собственно, даже перестанешь задаваться вопросом. Счастье станет чем-то само собой разумеющимся, а специально его доискиваться будет казаться лишним, ненужным, едва ли не глупым. В заключение Станислас процитировал апостола Павла: «Господи, не забирай меня к себе, пока думаешь, что я нужен здесь».
— Ты веришь в Бога? — задумчиво спросил Филипп.
— Местами, — ухмыльнулся тот.
Домой Филипп вернулся под вечер. Дотти с Александром пошли в бассейн. Анни отдыхала у себя в комнате. Бекка была на кухне: готовила тыквенный суп. Тыква лежала в раковине, и Бекка окатывала ее из кастрюли кипятком, чтобы кожура легче отставала.
— Вы умеете готовить, Бекка? — удивился Филипп, глядя, как споро она управляется.
Бекка стояла, выпрямившись, крепко держась на ногах, и смотрела на него уверенно, с широкой улыбкой: Филиппу даже показалось, что в ней было что-то дерзкое или, может, нотка раздражения.
— А что, — отозвалась она, выплеснув на тыкву еще кастрюлю воды, — если у меня нет своего дома, так я и готовить не умею?
— Я не это имел в виду, Бекка, вы же понимаете.
Она отставила кастрюлю и взяла острый ножик, ожидая, чтобы кожура размягчилась.
— Осторожно, не порежьтесь, — поспешно сказал Филипп.
— Почему это я должна порезаться? — все так же с вызовом откликнулась Бекка. Она ждала от него ответа как выпада: решится, не решится?
На ней было серое платье с широким кружевным воротником и нитка жемчуга.
— Вы очень элегантно одеты, — улыбнулся Филипп. Ему не хотелось парировать.
— Спасибо, — ответила Бекка. Но сердитый огонек в ее глазах не погас.
Ей надо было занять чем-то руки, иначе сердце опять погонит галопом. А когда его так заносило, становились неизбежными грустные, тяжелые мысли, от которых к глазам подступали слезы. Уж чего-чего, а рыдать над собственной жизнишкой ей вовсе не хотелось. Что такое ее жизнь по сравнению со множеством других людей, у которых действительно беды и горе! Нынче утром она включила радио — она держала под подушкой маленький приемник на случай бессонницы — и услышала, что ежегодно в мире умирает от голода миллиард человек. И с каждым годом на сто миллионов больше. Бекка посмотрела, как сочится сквозь тонкие занавески серый утренний свет, и в сердцах прошептала: «Черт бы побрал эту жизнь! Черт бы побрал эти деньги!»
Она вышла в магазинчик на углу и купила тыкву. Круглая, пухлощекая, ярко-оранжевая: такой можно весь свет накормить. На ужин она приготовит тыквенный суп. Займет руки. Готовить тыкву нужно очень внимательно, сосредоточенно, так и о бедах думать перестанешь.
Минувшей ночью ей снова явился любимый.
Бекка протянула руки ему навстречу: не иначе как пришел за ней. Она готова. Все равно будущее ей ничего уже не сулит, так уж лучше сразу уйти. Как в том фильме с Джин Тирни и Рексом Харрисоном, когда за героиней, миссис Муир, уже совсем старенькой и сморщенной, в конце является призрак любимого мужчины, которого давно нет на свете, и она молодеет на глазах, и они уходят в свет, взявшись за руки. Прекрасные и молодые. Вот и ее погибший возлюбленный иногда приходит к ней по ночам. Она просыпается. Он в точности такой, каким она его помнит: молодой, красивый, нарядный. А она старая и одинокая. В такие минуты ей кажется, что она задыхается. Ей хочется вырваться из своего тела и броситься в его объятия…
Она превратилась в старуху, но любовь не умерла. Ее любимый давно уже ушел из жизни. Любимый, с кем она танцевала, прыгала, взлетала выше головы. В его глазах она всегда парила высоко-высоко… Они вместе ставили великолепные балеты: прыжки, антраша, фуэте, — и жизнь была прекрасна, и она не боялась ни старости, ни одиночества.
А потом он погиб.
Не стало человека, который помогал ей взмывать ввысь. Того, кто задевал струну в ее душе, кто пробуждал в ней чувство, протягивал между ними нить, рождал в ней сладкое ощущение, что кому-то принадлежишь. Когда он погиб, ее объяла страшная уверенность, что ее самой больше нет. В нее словно выстрелили в упор — и она рухнула как подкошенная. Никто вокруг не видел, как она медленно истекает кровью. Рана была невидимая, кому о ней расскажешь? Ведь такое со всеми случается. Вот она и не рассказывала.
Но продолжала, капля по капле, истекать кровью.
Прямая, бледная, иссохшая, она оказалась на улице. В инвалидной коляске. Старая, несчастная. И до того банальная! Банальная, как все человеческие беды. Никому не нужная. Как будто, чтобы на что-то годиться, чтобы принадлежать жизни, непременно нужно быть молодой, крепкой, резвиться и кипеть замыслами. А ведь старики, у кого никаких замыслов не осталось, тоже живут.
Она была как та тыква в раковине: размякла, и ей было все равно, что ее обдирают по кусочкам. Так было до того дня, когда она встретила в парке Александра.
В ту ночь к ней впервые явился любимый. Он сказал, что послал ей Александра и Филиппа, чтобы спасти от одиночества. Ей еще есть что сделать в жизни, еще рано приходить в отчаяние. Она великодушный, благородный человек — ей надо не терять надежду и бороться. Опускать руки — трусость. Опустить руки слишком просто. На это толкает человека слабость.
Он ушел и не забрал ее с собой.
Бекка вздохнула, вытерла глаза тыльной стороной руки. Слезы она все выплакала, но осталась привычка проверять, не закатилась ли куда слезинка-другая, сухая и твердая, как камешек, не скатится ли с предательским стуком в раковину.
Бекка снова вздохнула, и сердитый огонек наконец погас. Она обернулась к Филиппу:
— Знаете, сегодня ночью мне снился очень странный сон…
Она вытащила тыкву из раковины и принялась снимать с нее кожуру, стараясь не запачкать серое платье. Надевать фартук ей не хотелось. В фартуках ходят поварихи в приютах для нищих. Фартуки и половники на длинной ручке, из которых тебе плескают в миску мерзкое варево.
Кожура была толстая, крепкая. Нож скользил, и Бекке никак не удавалось загнать его поглубже. Обдурила ее продавщица. «Конечно, никому эта аргентинская тыква, выращенная-де на органических удобрениях, и даром была не нужна, вот она мне и впарила ее с этими россказнями насчет кипятка. А я, дура, поверила. Так хотелось поверить!..»
Филипп подошел ближе, взял доску, нож и бросил:
— Ну-ка, дайте мне. Чистить тыкву должна мужская рука.
— И много вы в своей жизни очистили тыкв? — улыбнулась Бекка.
— Это первая. Но я ее укрощу в два счета.
— Мужской хваткой?
— Именно.
Он резал тыкву на тонкие ломтики и складывал их на доску. Чистить их по одному сразу стало гораздо легче: каждый ломтик можно было крепко держать, и нож не соскальзывал. Вдвоем они вырезали семечки — те липли к ножу, — попробовали их на зуб и скорчили совершенно одинаковую гримасу.
— А теперь что? — спросил он с гордостью в голосе.
— Теперь надо сложить ее в кастрюлю и потушить с молоком, луком-шалотом и соленым маслом. И все время помешивать. Странно все-таки, продавщица уверяла, что если ошпарить кожуру кипятком, она сама отойдет…
— А вы и поверили.
— Хотелось верить.
— Продавцы вам и не такого наболтают, лишь бы всучить товар.
— Если бы не этот сон, мне бы не так хотелось ей верить!
— А что это был за сон? Грустный?
— Нет-нет. Да это даже и не сон. Ко мне приходил мой покойный муж. Он иногда вот так приходит ночью, прикасается, наклоняется надо мной, я чувствую, что он рядом, открываю глаза медленно… Он садится рядом и смотрит так, знаете, с любовью, но и огорченно. Вы смотрели такой фильм — «Призрак и миссис Муир»?
— Когда-то давно. В Латинском квартале была ретроспектива Манкевича.
— Понятно. В общем, вот так он и приходит. Как капитан в том фильме.
— И вы с ним разговариваете…
— Да. Тоже как в фильме. Говорим о старых добрых временах. О вас иногда… Он говорит, что это он так устроил, чтобы я вас встретила. Он вообще любил немножко выставляться, вроде как я без него пропаду. В каком-то смысле так оно и было… Я его слушаю, и мне тогда так хорошо! Я все жду, когда он заберет меня к себе. Но он уходит один. И мне становится грустно. Иду вот тогда, покупаю тыкву на суп…
