— Это не просто макароны. Руперт в них, можно сказать, душу вложил…
— Да провались ты! — закричала Гортензия, отпихнула тарелку и опрокинула стакан с дешевым красным вином. — Хватит уже вешать на меня всех собак, ты, аятолла!
И с воплем: «Всех, всех вас ненавижу!» — кинулась в свою комнату.
— Что это с ней? — Том снова вытянул ноги в дырявых носках на журнальный столик. — Проблемы?
Питер подложил себе в тарелку тертого сыра и сурово пояснил:
— Она думала, после шоу в «Харродсе» на нее посыплются приглашения на работу, а вышло — фигушки. И наша принцесса разобиделась на весь белый свет! Ничего, ей полезно. Пускай поучится жизни.
Жан Прыщавый хитро ухмыльнулся и заявил, что макароны удались на славу. Там, случайно, добавки не осталось?..
Ширли вконец запуталась.
Собственная жизнь словно не давалась ей в руки: она беспомощно смотрела на нее и не понимала, то ли это полный раздрай, то ли новые горизонты. Все, что с ней происходило, происходило как-то само по себе: налетало, как порыв ветра. И выметало все подряд.
Жизнь сметала все ее счастье. А ведь сколько лет она это счастье терпеливо, по кирпичику выстраивала! Взамен ей предлагалось какое-то другое счастье: мужчина, с которым непонятно было как обращаться.
Еще каких-то полгода назад она твердо стояла на ногах, руки в боки и была всем довольна. Даже задавалась. У нее был сын — красивый парень, уравновешенный, порядочный, умный, с юмором, любящий, ее самый любимый, самый близкий человек. Было тело, с которым можно окунуться в ледяной пруд в Хэмпстеде и не схлопотать при этом ни кашля, ни чиха. Была своя организация, на которую она не жалела ни времени, ни денег. Деньги были от матери, и Ширли еще долго не желала их брать… Наконец, были любовники. На случай если приспичит повытравлять из души всякие страхи и слабости — пережиток прошлого, в котором ей не хотелось копаться. Она просто принимала его как данность. «Ну, вот я такая, и что? Кто без слабостей, кто без страхов?.. Пусть первый бросит в меня камень».
Сколько времени она ваяла, лепила это счастье своими руками, укрепляла его, надстраивала, прибавляла где лепнинки, где фриз, где крепкую балку… А паскуда-жизнь взяла и наддала по этому милому, любимому дому со всей дури.
Будто счастье надолго — это ей заказано. Это, мол, просто перегон, передышка перед новой бедой.
Началось все с вопросов Гэри про отца. Они сидели на кухне, у посудомоечной машины. В тот вечер Ширли в первый раз почувствовала, как Жизнь подошла к ней тихонько, положила руку на плечо и промолвила: «Готовься, голубушка, морально, скоро хлебнешь». Но Ширли тогда привычно, как опытный боксер, вобрала голову в плечи и снесла удар не моргнув. Она сумела сжиться с этой мыслью, даже как-то обтесать ее, облагородить: обломала все шипы, из колючего стебля сделала изящную, долгоногую, душистую розу. Не без труда, конечно. Потрудиться ей пришлось над собой: научиться расслабляться, проявлять понимание, улыбаться… расслабляться, проявлять понимание, улыбаться…
И все по новой.
Потом эта его поездка в Шотландию. Ей страшно не понравилось, что Гэри не удосужился сказать ей об этом прямо, а оставил сообщение на автоответчике. Значит, нарочно позвонил, когда знал, что мать будет занята и говорить не сможет. Боялся. Уклонялся от встречи, от разговора.
Потом — как он заявился спозаранку домой, швырнул на кровать пакет с круассанами, и этот его возглас: «Только не он!..»
И наконец — как он внезапно сорвался и удрал в Нью-Йорк.
На этот раз он прислал ей письмо по электронной почте. Какая все-таки мерзость эти новые технологии! Как нарочно придуманы для мужиков, чтобы смываться — и при этом как будто все так и надо. Испарился, и не подкопаешься к нему! Чинно-благородно!
Гэри написал очень благородное письмо. Но это-то ей и не понравилось. Ей не нравилось, что сын обращается к ней как мужчина, на равных. «Ширли…» Вот, пожалуйста, уже не «мама», а «Ширли»! Раньше он никогда не называл ее по имени…
«Ширли, — писал он, — я уезжаю в Нью-Йорк. Поживу там, по крайней мере до тех пор, пока не станет ясно, зачислили меня в Джульярдскую школу или нет. Здесь я больше оставаться не хочу. Тут произошло много такого, что мне не нравится…»
Чего «такого»? Знакомство с отцом? То, что он застал у нее в спальне Оливера? Какая-нибудь интрижка? Опять поругался с Гортензией?
«Ее Величеству Бабушке я сказал. Она меня на первых порах финансово поддержит».
Бабушке он, значит, сказал. С ней — посоветовался. Она, стало быть, выразила согласие.
«Мне надо пожить одному. Ты замечательная мать, ты была мне одновременно и матерью, и отцом, ты воспитывала меня мудро, тактично, с юмором, и я всегда буду тебе за это благодарен. Каков я сейчас, таким я стал благодаря тебе. Спасибо. Но сейчас мне нужно уехать, и ты должна меня отпустить. Не волнуйся за меня. Гэри».
Вот так! Пара строчек, и привет!
Да, была еще приписка:
«Когда обустроюсь, сообщу свой почтовый адрес и телефон. Пока пиши по электронной почте, я смотрю письма регулярно. Не беспокойся. Take care…»
И все. На этом пора счастья в ее жизни закончилась.
С сыном она была счастлива, как ни с одним мужчиной на свете.
«А теперь-то что мне делать?» — бормотала Ширли себе под нос, глядя, как снуют по улице машины, как ветер рвет из рук зонтики у прохожих, как они втягиваются в метро, маленькие суетливые муравьи. Порывы ветра с дождем. Порывы жизни.
Не любит жизнь застоя.
И тут на подмостки вышел Оливер.
Вид у него был как у монарха, который старается не зазнаваться. Смех — как у добродушного людоеда. Да, он смеялся рокочущим, в несколько октав, смехом, который покрывал слова. Веселый, радостный рык. Совершенно неотразимый. Его смех было слышно издалека, и невозможно было удержаться от улыбки: вот, думалось не без зависти, бывают же счастливые люди!..
Когда они любили друг друга, в этом было что-то простое, теплое и здоровое. Как печь хлеб. Оливер тискал и мял ее ласково, как булочник тесто, и выпекал нежность, добрые надежды, мир на земле для всех мужчин и женщин, которые любят друг друга…
Поцелуи у него были нежные, осторожные, какие-то прямо почтительные, а у нее внутри все клокотало от требовательного нетерпения: шрам от старой раны, что вот-вот раскроется заново, словно ей только того и надо. Не так, не так… Эти слова, не успев сорваться с губ, растворялись в поцелуях Оливера, в его удивленном, доброжелательном взгляде, в его объятиях. Она топталась на месте, ей хотелось чего-то другого, только она не решалась признаться чего.
Или просто сама не знала.
Она изводилась, раздражалась. Ей хотелось сделать ему больно, вонзить в него острый крюк, — но Оливер только шире раскрывал ей объятия, распахивал ей навстречу всю свою жизнь: заходи, будь как дома!..
Взамен он требовал только одного: ее души. И в этом вся загвоздка. Ширли ни с кем не хотелось делиться своей душой. Уж так она была устроена.
Защищаться, давать в зубы — это она умела. Доверяться — нет. Если она кому что и давала, то взвешивала и выверяла все до последней монетки, как недоверчивая торговка, когда боится, что ее обсчитают. Отпустить кому хоть на грош в кредит? Дудки!
Нет, она, конечно, позволяла Оливеру обнимать ее, увлекать на широкую кровать, даже честно старалась не отставать от него, говорить на его языке. Но рано или поздно, вне себя от злости, вскакивала, мчалась в ванную, долго расчесывала волосы, забиралась под душ — то под обжигающую струю, то под ледяную, свирепо растиралась жесткой мочалкой, стискивала зубы, бросала на него мрачные, свирепые взгляды.
Оливер уходил со словами: «Вечером загляну, пойдем на концерт, будут играть «Прелюдии» Шопена, знаешь, где твой любимый опус № 28…» А потом — ужинать в тот ресторанчик на Примроуз-хилл, который он приметил как-то вечером, когда шел домой с записи. «Будем любоваться с холма на Лондон и пить вино, хорошее, старое французское вино. Ты какое больше любишь — бургундское или бордо? Я так оба!» — и снова раскат смеха.
Перед уходом он зарывался носом ей в шею, в волосы. «Мне нужно напитаться твоим запахом», — пояснял он. Она его отталкивала и, смеясь, чтобы скрыть смущение, выставляла за дверь. А едва затворив, прислонялась к притолоке, закатывала глаза и с облегчением вздыхала: «Слава богу, наконец-то я одна! Что ж это за банный лист!..
Ушел, ушел. Понял, что я его не люблю.
Больше не вернется».
И ей сразу хотелось распахнуть дверь, побежать за ним по лестнице, нагнать.
«Так что же, — удивлялась она вслух сама себе, — что же это получается: люблю я его, что ли? Это и есть любовь? В смысле настоящая любовь? Или мне еще нужно научиться любить? Любить именно его? Может, нужно научиться обходиться без этих стычек, без борьбы, из которой я всегда выхожу без единой царапины, и встретить лицом к лицу другую опасность, не в пример страшнее: опасность любить кого-то телом и душой?.. А как же моя свирепость? Куда ее девать? А вдруг она никуда не денется? Как от нее-то избавиться?»
