Юго это нравилось.
Первого он убрал потому, что кого-то хотелось убить, а объект имел продолжительную беседу с лордом-канцлером, что являлось достаточным мотивом для Юго.
И давешний проигрыш в карты, а также специфическая репутация объекта, славившегося злоязычием, позволяли сделать определенные выводы. Юго выводы сделал и решение принял. Лестница оказалась непреодолимым препятствием для объекта. А Юго переключил внимание с недоучки на Кормака. Всяко интересней.
Некоторое время он всерьез раздумывал над тем, чтобы убрать самого лорда-канцлера, но после от подобной идеи отказался – не следует вмешиваться в чужие игры при недостатке информации о правилах их проведения. Вот и оставалось, что наблюдать.
И содействовать понемногу.
Пятый остановился у лестницы, обойти которую не представлялось возможным. Он долго мялся, не решаясь сделать шаг, но после, вцепившись обеими руками в перила, все-таки ступил на зеленый ковер. Ковры появились недавно, видимо, в тщетной попытке снизить уровень бытового травматизма.
Постояв секунд десять, объект облегченно выдохнул и спустился еще ниже.
За лестницей начинался коридор, который вел к Кривой башне. Недоучка появится через полчаса и столкнется с объектом в уединенном коридоре. А там – пара небрежных слов, вспыхнувшая ссора, дуэль с печальным финалом… нет уж.
Во-первых, это нарушит планы нанимателя и затянет исполнение договора.
Во-вторых, Юго испытывал по отношению к недоучке некое странное, не поддающееся логическому анализу чувство. Сложно сказать, являлось ли оно симпатией – Юго прежде не приходилось симпатизировать людям, – скорее уж чем-то, вынуждающим действовать в интересах недоучки.
В той мере, насколько это было возможно.
Без договора.
Без определенных условий.
Юго позволил объекту достичь подножия лестницы, сам же спустился быстро, беззвучно и, не снижая скорости, ударил. Длинная игла пробила старый бархат и кожу, вошла в тело глубоко, но лишь затем, чтобы оставить каплю яда.
Объект так и не успел понять, что случилось и почему он не способен дышать.
Упал.
И умер. Как невыразимо печально!
– Свобода. Равенство. И братство! – Малкольм говорил вполголоса, но, удивительное дело, его слова набатом отзывались в сердце Меррон. – Есть лишь две силы – народ и его враги. Все те, кто пьют кровь народа, питаются его плотью и уничтожают его…
Она, завороженная речью, смотрела на этого невысокого, но такого яркого человека, в глазах которого пылало пламя грядущих свершений. И думала о том, что есть в мире высшая справедливость, пусть бы и свойственны ей весьма извилистые пути.
– Иные говорят о том, что следует покорно ждать перемен. Однако разве наша покорность не оборачивается детскими слезами? Кровью невинных, которая ежедневно, ежечасно проливается, пока мы здесь…
Здесь – это в гостиной леди Мэй, горячо любимым сыном которой Малкольм являлся. Конечно, Меррон сомневалась, что леди Мэй в курсе того, какие беседы ведутся в его салоне, открытом лишь для избранных, но радовалась, что ее саму в круг избранных включили.
Все случилось весьма неожиданно.
В тот вечер она несколько опасалась возвращаться к тетушке, поскольку внимательный ее взгляд всенепременно обнаружит некоторую… неряшливость в одежде. Да и солому, как подозревала Меррон, не удалось всю выбрать. Она приготовилась защищаться, однако Бетти лишь вздохнула и велела заварить мятного чая. Для успокоения нервов. А к чаю – небывалое дело! – сама принесла медовые пряники, изгнанные из рациона за исключительную их вредность.
– Такова женская доля, дорогая моя, – сказала она, отщипывая кусочек пряника. – Приходится терпеть… всякое.
Ну кое-что из всякого Меррон готова была терпеть и в дальнейшем. Однако тетушка, почти уже впавшая в меланхолию, которая приключалась с ней периодически, особенно часто под осень, не нуждалась в ответах. А пряники оказались кстати.
Меррон всегда отличалась неприличным для леди аппетитом.
– С другой стороны, положение… – Тетушка отщипнула от пряника крошечку. – Мэй как узнала, за кого ты сговорена…
…это Меррон сама была бы не прочь узнать. Но у Сержанта спрашивать не станет. Назло.
– …сразу вспомнила, что у нее две дочери. И сын. Они тебя ждут завтра.
– Зачем?
– Литературный салон.
О нет, опять обсуждать любовные стихи с трепещущими душами да истомленными сердцами? Меррон никогда не могла понять, почему женщинам полагается восхищаться подобной ерундой.
И ведь тетушка тратилась на эти стишки… а на медицинскую энциклопедию новейшего издания денег пожалела. Ни к чему девушке читать подобные мерзости на ночь. И вообще неприлично интересоваться подобными вещами.
Интересно, а по договору Меррон положено что-нибудь «на булавки»? Хорошо бы… Сержант, конечно, сволочная зануда, но вряд ли будет следить за тем, что Меррон читает.
– Я обещала, что ты непременно заглянешь…
Меррон заглянула.
И осталась.
В гостиной леди Мэй – те же рюшечки, кружавчики, подушечки и фарфор – читали совсем не любовные баллады. В первый же день хорошо поставленным голосом Малкольм продекламировал новую Декларацию прав человека, а потом поинтересовался, что Меррон по этому поводу думает.
Еще никто и никогда не слушал ее столь внимательно!
Без насмешки.
Без издевки.
Без снисходительности во взгляде, которая означала, что суждения Меррон по-женски глупы. А когда она завершила речь, чуть более сумбурную и эмоциональную, чем того хотелось, сказал:
– Я рад, Меррон, что не ошибся. Сегодня мы нашли еще одного единомышленника.
В литературном клубе состояло семь человек. И Меррон. Из женщин лишь она и сестры Малкольма, девушки строгого и даже чопорного вида, который вводил их матушку в заблуждение. Стоило леди Мэй покинуть свои покои – она тактично не мешала молодежи развлекаться, – как в тонких пальчиках сестер появлялись черные мундштуки, а Малкольм извлекал портсигар.
Открывались окна. Зажигались ароматические свечи, от которых у Меррон начиналась мигрень. Однако она терпела. Все ведь терпели, а здесь, в их узком избранном кругу, не следовало выделяться.
Меррон курить не пробовала. Она только представляла, каково это – держать горький дым во рту и тем более в легкие пускать. Легкие – очень чувствительный орган. И для вдыхания дыма природой не предназначенный.
Да и… честно говоря, выглядели сестры престранно.
– Зачем это вам? – спросила Меррон, наверное, на третьей или четвертой встрече, когда осмелела достаточно, чтобы спрашивать.
