– Свободный человек стоит над предрассудками, – ответили ей. И, доказывая собственное утверждение, сестры поцеловались. Не по-сестрински. А потом протянули руки к Меррон. – Присоединяйся.
Когда же она отпрянула, засмеялись. Вообще после сигарет они становились такими странными…
– Они лишь хотят сказать, что любой человек сидит в клетке своих предрассудков. – Рядом оказался Малкольм, который был более чем серьезен. – И необходим поступок, чтобы из этой клетки выйти. Нарушь правила один-единственный раз, и ты уже не будешь прежней.
– Тогда я их нарушила.
На свою голову…
– Неужели? – А вот насмешки в его глазах Меррон не вынесет. – Матушка считает тебя эксцентричной, но весьма положительной особой. Говорит, что если ты, несмотря на то что…
– Некрасива. – Меррон давным-давно смирилась с данным фактом.
– С ее точки зрения. Но ты сумела сделать выгодную партию. И служишь моим сестрам живым примером.
Сестры, позабыв о Меррон, целовались. Все-таки это довольно мерзко. Интересно, а со стороны Меррон, когда целуется, так же глупо выглядит? Если да, то жуть…
– Боюсь, эта партия составилась без моего согласия.
Как-то само собой вышло, что Меррон рассказала обо всем, что случилось на балу. И после. И потом еще про суд…
– Обыватели, – согласился Малкольм. – Они видят во всем лишь развлечение. Даже моя мать, чудесная женщина, ограниченна. В этом не ее вина, но вина общества, в котором она живет. Это общество давным-давно прогнило…
Он подвел Меррон к окну, у которого дремал Сандерс, молчаливая и совершенно безынициативная личность. Зачем он вообще приходит? Вот Тилли – другое дело. Видно, что он болеет за общее дело.
– Но у него есть шанс измениться, потому что есть ты и я… они…
Они существовали как-то за пределами доверительного круга.
– И только от нас зависит, каков будет новый мир. От того, насколько готовы мы жертвовать собой ради светлого будущего. Но боюсь, Меррон, ты не можешь больше сюда приходить.
– Почему?
Потому что некрасива? Или не курит?
– Не сердись. Но твой муж – страшный человек. Палач. Убийца. Цепной пес Дохерти. И предатель своего народа. Фризиец, который вместо того, чтобы отомстить врагам, служит им верой и правдой.
Так вот почему герб незнаком Меррон! Он чужой! А Меррон учила только местные… но фризиец… настоящий.
И… и сколько Сержанту лет? Фризия уже двадцать лет как перестала быть. И он, наверное, маленьким совсем был… или не был? Он мог воевать, но не стал, предав тех, кто умер во имя свободы?
А еще насмехается над тем, что Меррон говорит.
– Узнай он о том, что происходит здесь, и мы все погибнем.
Но она же не собиралась рассказывать… с ним вообще сложно о чем-то поговорить.
– Я… я буду молчать. Я клянусь, что буду молчать! Пожалуйста…
Не надо ее прогонять. Меррон сойдет с ума взаперти. Она не сможет вернуться к романам и сплетням, зная, что где-то кто-то готовит перемены миру. Без нее.
– Буду… во что бы то ни стало!
Ей поверили. И доверие грело ничуть не меньше, чем взгляды Малкольма, которые нет-нет, да задерживались на Меррон чуть дольше дозволенного. Ах, почему на балу она не выбрала его?
– …и только решительные действия способны переломить ситуацию! Мы должны заявить о своих правах! О правах народа, голосом которого являемся…
И когда Меррон протянули сигаретку, она взяла.
Табак был сладким… стало легко и воздушно. Но думалось почему-то не о Малкольме, а о Сержанте. Палач? Разве у палачей бывают настолько нежные руки?
И лошадь его любит… лошади видят людей.
Наверное, этими мыслями, расслабленными, тягучими, Меррон и накликала встречу. Он ждал у тетиных дверей, прислонившись к стене, почти слившись со стеной. И лишь когда схватил за руку, разворачивая, Меррон его увидела.
– Ты…
– Я. – Обнял по-хозяйски, поцеловал и отпрянул. – Где была?
А голос такой… злой. И руку сжимает уже так, что больно.
– Отпусти.
– Не раньше, чем ты скажешь, в каком чудесном месте тебя угостили травкой.
Сержант втянул Меррон в комнату, на Летти рявкнул – она исчезла тотчас, а тети, к счастью, рядом не было.
– Ну, я слушаю.
– Да иди ты…
– Еще и ругаешься? Женщина, мне все равно, какие бредовые мысли бродят в твоей голове, пока они не начинают тебе же вредить. – Сержант сел и дернул Меррон так, что она почти упала ему на колени, а потом перехватил и перевернул на живот. И зажал как-то хитро, что и не дернешься.
Кричать? Не дождется!
– Сколько выкурила?
И отвечать не станет.
– Сколько?
Шлепок был звонким и болезненным. Он ее бьет? Он ее… бьет?!
– Вон! – Это было сказано не Меррон, хотя и она бы убралась. – Сколько?
– Одну! И то… я попробовала.
– Где взяла?
Сержант не стал повторять вопрос. Сволочь! Гад! Тварь… да Меррон и в детстве не пороли! А он… при Летти! Она терпела, стиснув зубы, считая удары, чтобы за каждый расплатиться.
И слезы – это от злости.
– Упрямая. – Сдался он первым. И хватку ослабил, позволяя Меррон сползти с колен.
Руки, значит, нежные… палач. Как есть палач.
Она поднялась, кое-как разгладила юбку, дурацкую, с лентами и бантами.
– Две-три сигареты. – Сержант и не подумал помочь, хотя Меррон не приняла бы помощи, – и ты уже не можешь без них обходиться. Десять-двадцать, и теряешь способность рассуждать здраво. Ты становишься куклой. А куклы долго не живут. Кто дал тебе эту гадость?
Лжет. Понял, что силой Меррон не сломить. Но она не дура… и не предаст тех, кто ей доверился.
Сержант поднялся. И Меррон отпрянула. Она не хотела на него смотреть, но смотрела почему-то только на руку. А где ремень?
Должен быть ремень. Он всегда был. И так еще покачивался при каждом шаге.
Дохлая змея.
Меррон с детства ненавидела змей…
…и что-то еще, чего не должна вспоминать…
Но несуществующий ремень качается, и… и колени сами подогнулись. Кто-то другой внутри Меррон заставил ее сесть, сжаться в комок и прикрыть голову руками. Она знала, что так безопасней.
Если по рукам… и только бы не пряжкой. От пряжки дольше болит.
– Меррон…
Голос издалека. Если сидеть тихо-тихо, то ее не найдут. Всегда находил. Но вдруг повезет.
– Меррон, вставай… это я. Я больше тебя не трону, слышишь?
Ложь. Но подняться заставляют. Держат крепко. Гладят. Слезы вытирают. Откуда? Меррон никогда не плакала… и не будет. Что он с ней сделал? Или это из-за сигареты?
Меррон не будет курить.
– И правильно. Умница. А теперь скажи мне, кто тебя обидел?
