– Надо повитуху позвать. Она в травах смыслит.
Нечай зажмурился: никому из них не пришло в голову лечить его уксусом или водкой, даже про соль никто не вспомнил. Он чувствовал себя маленьким мальчиком, которого все вокруг любят. Только в детстве он этого не ценил, как не ценят колодезной воды, пока не начнет мучить жажда. А теперь плакал. И, наверное, был счастлив.
Мишата обогнал сани, когда с дороги свернули к дому, и побежал открывать ворота. Навстречу вышла мама, и Надея с Грушей выскочили на крыльцо босиком. Полева загнала их в дом, вместе с Гришкой и Митяем. Мама плакала беззвучно и от слез не могла выговорить ни слова. Ее в дом увел Стенька, а Мишата и кузнец подняли Нечая под локти.
– Да я сам, правда, ничего же страшного… – пробормотал он, наконец, – вы не переживайте так. Ничего же страшного…
Повитуха и ее отец ушли, оставив два кувшинчика с настойкой и пообещав завтра принести еще. Мама, наконец, перестала плакать, и просто сидела рядом, поглаживая Нечая по голове. Ему было так хорошо, и боль вовсе не казалась нестерпимой, просто тлела на спине угольками, если не шевелиться и не кашлять. Он задремал, и все вокруг ходили на цыпочках и говорили шепотом. И на обед мама спекла ему блинов, и собиралась кормить его с ложки, но тут Нечай решительно воспротивился – уж кое-как повернуться на бок он мог.
Дома ему ничего не страшно: ни батоги, ни Туча Ярославич… Дома ничего не страшно, дома все хорошо…
После обеда зашел кузнец, они с Мишатой выпили немного, переговариваясь вполголоса – Нечай притворялся спящим.
– Масёл твой брат, – говорил кузнец, – уел боярина, вытерпел…
– Он такой, – не без гордости кивнул Мишата.
– Афонька все же сволота… Говорю тебе, это он из-за учения. Один грамотным хочет быть… – кузнец вздохнул.
– Да нет, из-за идола он обозлился. Слыхал, что боярин вчера говорил?
– А с идолом с этим… – кузнец заговорил еще тише, – Знаешь, у деда моего тоже идол был. Махонький такой, он его в сундуке прятал. А как в доме что случалось, доставал и совета спрашивал. Он у нас до сих пор в сундуке лежит. Жена не дает выбрасывать. Говорит, он дом от беды бережет.
– Это ж бесовство… – прошептал Мишата неуверенно.
– Знаешь, я думаю, идол тот, большой, который в лесу, он весь Рядок бережет. Поэтому и живем так хорошо: ни холопами нас до сих пор не сделали, ни под тягло не подвели. Посмотри, кто еще так живет, как мы?
– Ты не говори об этом особо-то, – Мишата посмотрел на дверь и на окна, – знаешь, Афонька, какой бы сволочью ни был, а он еще ничего. В городе за такое в монастырь сразу упрячут. Только за разговоры одни…
– Брат-то твой не побоялся, – хмыкнул кузнец, – под батоги лег.
– Лучше бы он боялся иногда… – Мишата тряхнул головой, – зачем не отказался от идола-то? Что бы изменилось?
– Не скажи… Не должен человек от своих слов отказываться. Кто бы ему верил после этого? А теперь все говорят: надо идолу поклониться, чтоб он Рядок избавил от нечисти.
– Терять ему нечего, вот и не боится, – проворчал Мишата беззлобно.
– Зря ты так. Видно же по нему, что в колодках ходил. Значит, есть чего терять. Знает, на что идет. И на спине у него кнут отпечатался, пробовал. Хороший парень твой брат, нравится он мне. А мальчишкой каким был славным? Ты помнишь?
– Помню, конечно. Не трави ты мне душу, и так сердце рвется. Не думал я, что боярин с ним так… жестоко. Он же… он же братишка мой. Да мне эти батоги… Лучше б сам лег, честное слово! Я не знаю, как его от беды уберечь, а ты тут разговоры разводишь. Забыл бы он про своего идола, спрятал бы гордость в карман, так ведь не объяснишь ему!
Нечай сглотнул слюну – слезы опять подступили к глазам. Вот оно что, оказывается. А он-то думал, Мишата на него злится. От беды уберечь…
Нечай дремал весь день, изредка просыпаясь: мама меняла полотенца на спине, и отвар, принесенный повитухой, только успокаивал боль, нисколько не раздражая ран. Сквозь сон он слышал, как мама ругается с кем-то на крыльце, но так и не проснулся.
– Ему не до распутных девок! – кричала она на весь двор, – постыдилась бы нос сюда казать!
В глубине души шевельнулась мысль, что приходила Дарена, но, наверное, мама была права – не до девок…
Нечай проспал и ужин, а проснулся от звонкого крика Гришки:
– Нет, это ворона, а не галка! Ворона!
– А может галка? – неуверенно протянул Федька-пес.
На Гришку зашипели со всех сторон: и мама, и Полева, и Мишата, и ребята вокруг.
– Это ворона, потому что это – вишня, – шепнул Гришка и постучал кулаком по лбу, – дубина!
Нечай открыл глаза: его ученики сидели за столом и разглядывали картинки к букве Веди.
– Дубина – на букву Добро, – сказала Надея.
– А как эта буква называется, знаешь? – спросил Стенька.
– Нет, мы же ее еще и изучили, – Надея вздохнула.
– Она называется Веди, – Нечай попытался повернуться на бок.
Мама услышала его раньше остальных.
– Я им говорила, – вздохнула она, извиняясь, – нечего тут делать сегодня, так Мишата разрешил…
– Пусть, – улыбнулся Нечай.
Из-за стола первым выскочил Ивашка:
– Дядь Нечай, я тут тебе принес кое-что… – он подошел поближе, сунул руку за пазуху и извлек оттуда петушок на палочке – подтаявший, облепленный мелкими ворсинками и пылью, – во, мамке сегодня дал проезжий какой-то, так я тебе принес…
– Спасибо, конечно, – усмехнулся Нечай – не взять такого щедрого подарка он не мог. А ведь Ивашка был жадным до дрожи и вечно голодным, и сласти перепадали ему не каждую неделю, как детям Мишаты или кузнеца.
– Я еще принесу, если мамке дадут… – довольно сказал Ивашка и с превосходством посмотрел на остальных – те смешались и виновато разводили руками.
– Да не надо, кушай сам, – Нечай улыбнулся.
– Нам завтра тоже батька купит, – нашелся Гришка, – мы тоже отдадим!
– Куда мне столько-то! – Нечай рассмеялся, закашлялся и скривил лицо.
День седьмой
Пятки тонут в теплой пыли, и теплая пыль струйками пробивается между пальцев ног. На свете нет ничего мягче и приятней ее прикосновения к босым ногам. Горячее солнце ползет к полудню, и кучерявые облачка разбавляют невероятную, невозможную синь от горизонта до горизонта. В лесу птичьим хором гремит июль, июль золотится ржаным полем и зеленеет сочной травой, ждущей сенокоса. Дорога течет вперед – плавно, как полноводная река. И вдали, за деревянным мостом через узкую речку, уже видны главки церкви рядом со звонницей, и постоялые дворы, и цепочка крытых тесом домов вдоль дороги, и перемешанные между собой ряды рынка.
Нечай идет по Рядку, и все вокруг, конечно, принимают его за проезжего. Дома здесь словно стали меньше ростом, зато подросли деревья. Вот эта рябинка пятнадцать лет назад была тонкой, как девичья рука. А теперь поднимается над крышей трактира и бьется ветвями в чердачное окно. Нечай не смотрит на чужие дома, он сворачивает на улицу, ведущую в поле, за которым зеленеет лес. Еще немного. Сладкая, щемящая, поскуливающая тоска тычется в живот слепым щенком, и хочется бежать вперед и кричать от радости, или замереть, задержав дыхание.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
