Высадившись на планете, первое, чему поразился Сильвенио — захватывающая дух красота ландшафта и строений. Было что-то такое непредставимо прекрасное в том, как высокие сверкающие здания, созданные из чего-то, очень похожего на хрусталь, вплетаются в покрытые тем же материалом извилистые мостовые; в том, как по изогнутым волнами дорогам плавно течёт свет странного синего солнца; в том, как отражается бледное сияние далёких звёзд в причудливых крышах, ввинчивающихся в фиолетово-синее небо наподобие гигантских конусообразных ракушек. И только потом бросалось в глаза то, насколько же этот чудесный город на самом деле пустой и тихий. Ни человеческих голосов, ни птичьего пения, ни копошения зверья — ничего не было слышно, по крайней мере, от того места, где они приземлились. Что угнетало ещё больше — так это то, что и растений нигде не было заметно. Всю дорогу от посадочной зоны и до самого королевского дворца Сильвенио невольно искал хоть какие-нибудь признаки природной жизни — но все его поиски оказались тщетны. Несколько раз, правда, он видел наблюдавших за делегацией из окон своих домов местных жителей — да и те, скорее, выглядели призрачными видениями, чем живыми людьми: все, как один, зеленоглазые, с нетронутыми даже мимическими морщинами юными лицами, с неизменной печатью спокойного равнодушия во взгляде, сероволосые и в серой одежде, расшитой странными узорами. В остальном город был мёртв и почти пустынен. Надо сказать, в любое другое время Сильвенио бы неминуемо очаровало такое явление, и он мог бы бродить здесь часами и днями в полном одиночестве, слушая историю бесплодной покинутой земли, но сейчас его, до сих пор не отошедшего от своего страха вновь оказаться в иллюзии Близнецов, всё это только сильнее пугало, так что он, к своему стыду, снова не придумал ничего лучше, кроме как крепко сжимать руку Мартина в пути и стараться как можно меньше смотреть по сторонам. Другие миротворцы, идущие с ним рядом, поглядывали на него с тем же сочувствием, которое почему-то так его нервировало, но он ничего не мог с собой поделать, чтобы не вызывать у них для этого поводов.
Юнба сидела во дворце на высоком троне, такая неподвижная и так хорошо гармонирующая со всей этой планетой сразу, что с первого взгляда могло показаться, будто бы это статуя, а не человек — причём статуя, созданная какими-то Высшими Силами одновременно с самой планетой. Но вот она повернула голову к вошедшим в тронный зал, вот её взгляд скользнул по каждому из гостей, остановившись почему-то на лице Сильвенио, вот она неспешно сошла с трона — и стало ясно, что она всё ещё жива, хоть и той странной призрачной жизнью, которой дышало здесь из века в век всё остальное.
— Мы приветствуем вас, посланники мира, — произнесла она, и все пришедшие почтительно ей поклонились. — Мы считаем своим долгом сообщить, что в вашем намерении проявить дипломатическую вежливость по отношению к нашему народу нет нужды, однако мы рады лицезреть вас своими гостями и без всяких церемоний. Скайрах-кьяр всегда к вашим услугам, посланники мира, мы с вами не воюем, и нет необходимости заключать какие-либо контракты. Поэтому предпочтительнее сразу перейти к побочной цели вашего визита.
Видно было, что миротворцы, не ожидавшие такого приёма, совершенно растерялись поначалу. Только Мартин, для которого, похоже, нечто подобное было очевидно, открыто улыбнулся Юнбе и ободряюще коснулся плеч Сильвенио, чуть подтолкнув его вперёд. Тот понял, что говорить ему придётся всё же самостоятельно — впрочем, так, наверное, и должно было быть по всем правилам этикета.
— Я… у меня к вам просьба личного характера… леди Юнба, если бы вы… — неловко начал он, запнувшись на середине фразы, затем взял себя в руки. — Моя просьба несколько эгоистична, леди Юнба. Я хотел бы попросить вас воспользоваться вашим даром видеть возможное будущее, чтобы вы сказали мне, стоит ли мне стирать некие воспоминания. То есть — скажется ли это на ком-то, кроме меня? Не подорвёт ли это основы моего… призвания? Эти воспоминания меня, признаюсь честно, очень сильно тяготят, но я не могу решиться пока заблокировать их, не зная точно, как это отразится на моей дальнейшей жизни. Или на жизни моих друзей и тех, кому я когда-либо должен буду помочь…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Юнба смотрела на него очень внимательно, пока он говорил. В тусклых зелёных глазах светился отблеск её мысли — только отблеск, потому что мыслями, похоже, она была совсем не здесь, не в хрустальном дворце с непрозрачными стенами и ракушечной крышей.
— Значит, ты хочешь избавиться от воспоминаний о пребывании в плену у Близнецов и хочешь знать, не повлияет ли это на твою судьбу Хранителя Знаний? — уточнила она медленно, взвешивая каждое слово не для себя — для него.
Сильвенио резко побледнел, но решительно кивнул. Мартин украдкой сжал его руку.
— Хорошо, — ясновидица кивнула в ответ, глядя на него всё так же внимательно. — Хорошо, мы посмотрим. И скажем тебе прямо сейчас. Однако за это ты должен будешь нам услугу, Сильвенио Антэ Лиам.
— Какую? Я готов сделать всё, что вы попросите…
Взгляд Юнбы стал на мгновение неожиданно очень ясным, словно и не смотрела она только что в одни ей ведомые дали несбывшегося.
— Ты должен пообещать нам, что, какой ответ бы мы ни дали тебе сейчас, ты останешься верен своему слову и позже окажешь нам услугу. Когда придёт время и когда мы попросим. Это всё. Ничего конкретнее сейчас пока сказать нельзя, чтобы не породить ещё одну вероятность будущего. Твоё слово — всё, что нам нужно.
Делегаты смотрели на официальную принцессу парсивиреуорренойцев с заметным изумлением: видимо, она ещё никогда не требовала ни у кого и ничего за свои услуги предвидения. У Сильвенио не было ни малейшей догадки, что за услугу она может с него когда-либо спросить. Быть может, это было как-то связано с тем её мрачным предсказанием о том, что однажды он каким-то образом поспособствует разрушению мира? В любом случае, ему оставалось только довериться ей и её дару. Больше всего на свете он сейчас желал перестать наконец ощущать реальность вокруг себя такой зыбкой и нестабильной. Он хотел быть уверен если не в собственном благополучии, то хотя бы в том, что проснётся на следующее утро там же, где засыпал. И ещё ему очень хотелось прекратить с ужасом смотреть на собственное отражение в зеркалах, с замиранием сердца ожидая, что в любой момент он может превратиться в одну из тех поистине жутких личностей, какими делали его в кошмарах Близнецы.
— Я даю вам моё слово, что буду считать себя у вас в долгу до тех пор, пока не исполню то, о чём вы попросите меня в любой удобный вам момент.
Глаза её снова безразлично потухли, как будто она до поры до времени потеряла к Сильвенио интерес. Наверное, так и было на самом деле.
— Твоё решение пойдёт тебе на пользу и ни на что не повлияет. Только тебе будут иногда сниться по ночам плохие сны, которые, скорее всего, будут забываться при дневном свете. На будущем это не скажется никак.
Если бы он тогда знал, чем всё в итоге обернётся!.. Может быть, в таком случае он бы не принял эти слова на веру, хотя, вполне возможно, что, приняв такое решение, он бы всё равно ошибся, но…
Ещё некоторое время после того, как они вышли из дворца, он вместе с миротворцами бродил по мёртвому городу, безмолвно восхищаясь его красотами. Долго они, однако, задерживаться на Парсивиреуорреное не стали, потому что без жизни всякая застывшая красота не может притягивать душу достаточно сильно. Оказавшись на корабле, Сильвенио чуть ли не впервые со дня отлёта прошёл в свою каюту и сразу же занялся блокировкой ненавистных воспоминаний. Это оказалось, к счастью, довольно легко.
Следующим утром он проснулся новым человеком.
А вернее, он проснулся самим собой.
Проснулся — и сам не понял, почему вздохнул вдруг с таким облегчением. Он помнил всё, что было до пленения Близнецами, помнил, как очнулся у них на корабле, помнил, каким образом от них сбежал и что было после — а вот промежуточный этап стал полностью его восприятию недоступен. Это было как-то странно и неуютно — как будто целый стеллаж с книгами вдруг неожиданно исчез из знакомой и любимой библиотеки, где известно было расположение каждой пылинки. Зато и спокойнее ему стало сразу же, душевная буря (он не знал сейчас, в чём была причина, но явственно ощущал следы её внутри) улеглась — а значит, принятое решение было единственно верным.
