Вася поднял голову, и на его лице промелькнула невеселая улыбка.
– Да, в своем безделье я только чтением и утешаюсь. Чем больше размышляешь, тем меньше хочется действовать. Вместо того, чтобы запрещать в России политические книги, правительству следовало бы поощрять их распространение. Мы все превратились бы в мечтателей. Мы сделались бы совершенно безобидными…
Он умолк и принялся крутить ложечку в стакане с серебряным подстаканником.
– Пей, – приказала Дарья Филипповна. – Чай совсем остыл!
Он машинально повиновался.
– Самое тягостное, – продолжала она, – то, что ему совершенно не с кем обмениваться мыслями! Ну с кем ему говорить? Разве что со мной… Но я-то в таких делах мало что понимаю… А все наши друзья тут придерживаются, скорее, других взглядов… Вот Васенька и остался один… И целыми днями тоскует у себя в комнате… А ведь это нездорово, ох как нездорово!.. Вот если бы Николай Михайлович еще был среди нас!..
Толстуха всхлипнула. Вася метнул на нее гневный взгляд. Наступила тишина, и Софи почувствовала, как тяготят ее привычки этой матери и этого сына, их маниакальная озлобленность, их враждебность и их тайное согласие в лени, небрежности и чревоугодии. Рядом с Волковыми она чувствовала себя словно в присутствии старой супружеской четы, сварливой, постоянно бранящейся, но неразлучной. Вася нервно катал по скатерти хлебные катышки. Глядя на него, Софи задумалась, не повредился ли он душевно из-за неудачи восстания 14 декабря 1825 года, ареста своих друзей и собственной безнаказанности.
– Надо бы вам с вашей матушкой приехать ко мне в Каштановку, – произнесла она.
Вася вздрогнул. Его лицо с тонкими, хотя и заплывшими жиром чертами испуганно сморщилось, затем сделалось непроницаемым.
– Мне очень жаль, – проговорил он, – но это невозможно!.. Вы уж простите…
– Но почему?
– Из-за вашего племянника, Сергея Владимировича. Я не могу выносить того, как он обращается со своими людьми. В то время как подавляющее большинство помещиков, даже самые старые и отсталые среди них, чувствуют, что не могут больше эксплуатировать крепостных, как делали прежде, понимают, что идея освобождения носится в воздухе и следует к этому подготовиться самим и подготовить народ, господин Седов-младший продолжает вести себя как мелкий провинциальный тиран. Он получает садистское наслаждение от того, что до предела натягивает вожжи власти, данной ему законом. И счел бы себя обесчещенным, отказавшись даже от самой малой крупицы своих господских прав. Поглядите-ка на наших мужиков или на соседских крестьян, у Гедеоновых, у Масловых… Какая разница, на первый взгляд, между ними и свободными земледельцами? Да почти никакой! Наши мужики считают даже, будто земля принадлежит им. «Мы твои, барин, – говорят они мне, – а землица-то наша!» А как вы думаете, могут каштановские крестьяне сказать нечто подобное Сергею Владимировичу? Ни за что на свете! Они запуганы, они только и знают, что гнуть спину, они позволяют себя обирать и сечь! Животные, право слово, этот деспот превратил людей в скотину!..
Вася повысил голос почти до крика. Руки у него дрожали.
– Стоит мне вспомнить, – помолчав и переведя дух, продолжал он, – сколько выдающихся людей были сосланы в Сибирь за то, что возмечтали освободить крепостных, а затем – что двадцать пять лет спустя родной племянник одного из этих людей отправляет мужиков на каторгу ради того, чтобы спасти собственную свою шкуру… стоит мне об этом подумать, и я начинаю сомневаться: да неужто оба эти события могли произойти в одной и той же стране!
Софи поначалу не поняла смысла гневной речи соседа. Зато Дарья Филипповна явно все понимала и потому взволновалась:
– Вася, ты преувеличиваешь! У тебя нет никаких доказательств!
– Все об этом знают, только никто не решается сказать вслух! – закричал Вася, оттолкнув тарелку.
– О чем все знают? – спросила Софи.
Волков растерянно посмотрел на нее и внезапно брякнул:
– Это ваш племянник его убил!
Мир, окружающий Софи, разом утратил краски и осязаемость. На мгновение она словно повисла в пустоте. Наконец, собравшись с мыслями, она еле слышно пролепетала:
– Этого не может быть!.. Родного отца?..
– Да Сергей люто ненавидел его! – воскликнул Вася.
Софи в растерянности повернулась в Дарье Филипповне, но та закивала головой.
– Да, но я в тот раз не сказала вам… Мне не хотелось еще сильнее вас расстраивать… Может быть, напрасно и ты, Вася, об этом заговорил!
– Почему? Госпожа Озарёва должна знать обо всем!
– А сами-то вы откуда обо всем узнали? – спросила Софи.
– Ваши слуги рассказали нашему управляющему, что накануне убийства в Каштановке разыгралась чудовищная сцена. Кажется, Владимир Карпович подписал долговое обязательство, а может быть, совершил еще какой-то необдуманный поступок… В общем, что бы там ни было, сын заперся с ним в кабинете, кричал на него, оскорблял, надавал пощечин. Все слуги, столпившись в коридоре, в ужасе прислушивались к скандалу. И какое-то время спустя отец и сын, вероятно, устав выкрикивать оскорбления, успокоились и вместе выпили…
– Может быть, это всего лишь слухи, которые распускает дворня… – прошептала Софи.
– Сударыня, не бывает дыма без огня! На следующий день Владимира Карповича нашли в купальне мертвым, задушенным.
– А вдруг это всего лишь простое совпадение? Не существует ведь, насколько я понимаю, никаких вещественных доказательств, никаких прямых или косвенных улик, которые позволили бы обвинить моего племянника в убийстве… Да и потом, мужики ведь признались…
Вася злобно рассмеялся:
– Кому не известно, чего стоят признания мужиков, сделанные под угрозой кнута! Что же касается вещественных доказательств, следственная комиссия даже и не пыталась их искать! Ради спокойствия умов и поддержания порядка лучше осудить трех невиновных крепостных, чем одного преступного барина!.. Одно только не вызывает сомнений: в наших краях эта смерть никого не удивила. Более того – все давно ждали подобного финала. По-другому закончиться просто не могло!
Пока он говорил, Софи припоминала откровения Антипа. Старик ведь тоже – безусловно, юродствуя только для виду, – утверждал, будто мужики не убивали своего барина. Во внутренней тишине, какую создает предельно напряженное внимание, Софи чувствовала, почти что слышала, как ее подозрения крепнут и превращаются в уверенность. Однако она не желала поддаваться панике и искала доводы, способные противостоять охватившему ее ужасу. Дарья Филипповна тем временем положила в рот еще ложечку варенья и вздохнула:
– Ах, все это так ужасно! Но тут уж ничего не поделаешь!
– Как это – ничего не поделаешь? – снова вспылил Вася. – Должно существовать верное средство отыскать правду! Если бы я был там, на месте…
– Но вот я-то именно там, на месте, – возразила Софи, – однако ничего не могу узнать: мужики не доверяют тем, кто желает им добра. Оказалось невозможно выяснить, что они думают: уж слишком эти люди боятся, что молодой барин жестоко отомстит! Сергей скор на руку и отнюдь не милосерден!
– Наберитесь терпения, – посоветовал Волков, – языки рано или поздно развяжутся! Но вам ведь и самой наверняка кажется недопустимым то, что этих бедолаг, ничего плохого не сделавших, даже не слушая их возражений, заковали в цепи и отправили в Сибирь?
Фраза так точно выражала смятение, охватившее Софи, что ей показалось, будто она сама произнесла эти слова. Изо всех преступлений, на какие способно общество, намеренно допущенная юридическая ошибка казалась ей наиболее омерзительной. «Я не смогу ни жить, ни дышать свободно, – думала Софи, – пока в моем сознании будет оставаться сомнение в виновности крепостных. Но что делать? Кого расспрашивать? И как потом добиться пересмотра судебного решения?» Ее удручало сознание собственного бессилия. Внезапно она поняла, что и десяти минут больше не высидит за столом: ей необходимо вернуться в Каштановку, увидеть Сережу, всмотреться в его лицо, проникнуть в тайну его чувств.
Когда гостья объявила, что ей пора уезжать, Дарья Филипповна искренне огорчилась:
– Как, уже? А я-то собиралась показать вам наш парк, реку, мельницу…
– Не настаивайте, матушка, у госпожи Озарёвой сейчас, несомненно, нет ни малейшего желания прогуливаться по окрестностям! – сказал Вася.
– Признаюсь, нет… – пробормотала Софи. – Я все еще под впечатлением того, что вы рассказали.
Сосед наклонился к ней:
– Если узнаете что-то новое, прошу вас, дайте и мне знать.
Дарья Филипповна улыбнулась довольной материнской улыбкой: наконец-то ее сын хоть чем-то заинтересовался, хоть к кому-то проявил дружеские чувства!
– Прекрасно! – воскликнула она. – Дорогая моя, приезжайте поскорее снова!
– Да, да! – подхватил Вася. – Непременно приезжайте!
Его большие черные глаза наполнились слезами, и он стал похож на чувствительную старушку. Софи поднялась. Ее попытались хоть ненадолго задержать. На это она согласилась. Ей пришлось отправиться вместе с Дарьей Филипповной в гостиную, полюбоваться дагерротипами всех трех дочек и их мужей, изучить рисунок довольно грубого кружева, которое плели мастерицы одной из деревень, принадлежавших Волковым. Наконец, мать и сын с сожалением проводили гостью до коляски. После недавней яростной вспышки Вася снова впал в тупое безразличие. Можно было подумать, будто он позабыл даже и о самой причине, вызвавшей его столь громкое негодование. Он шел, сгорбившись, опустив под мятой курткой плечи, по-стариковски шаркая ногами. Дарья Филипповна дважды тянулась поправить сыну воротник, но тот отталкивал ее руку.
