– Что, война? – прокричал дед, точно Мартын был глухой и мог его не услышать.
– Пан генеральный писарь племянника женит, – сказал Мартын, – вот и стреляют.
– А, пес его заешь, слыхала, старая? Племянника женит, стреляет, а ты ему осып плати, видала? Лучше б порох для татар поберег...
– Ему татары свояки, – печально проговорила старуха. – Да иди ты в хату, а то застудишься, – и она изо всей силы дернула деда за свитку, так что тот перекатился через порог.
Брякнули двери. Мартын улыбнулся. Он оперся о столб, на котором когда-то висели ворота. Но ворот уже давно не было, и самый столб покосился. Мартын привалился к нему плечом. По улице ехал всадник. Ехал без седла, конь, видимо, не слушался ездока. Всадник, покрикивая, все направлял его на нужную дорогу. Немного погодя Мартын узнал голос Ивана Неживого. Тот поровнялся с Мартыном и остановил коня.
– Это не сотник Терновый тоскует тут, у ворот. А?
– Я, батько.
У Мартына потеплело на душе.
– Седлай коня, сынок, я за тобой...
– Я мигом... – Мартын опрометью кинулся в конюшню. Он быстро набросил седло, поспешно надевал сбрую. Настроение хозяина передалось коню, и тот нетерпеливо бил копытом.
– Сейчас, Султан, сейчас, – успокаивал его Мартын.
...И вот они с Неживым сидят в шинке. Тускло мерцают свечи в высоких медных подсвечниках. На столе в округлых медведиках ароматная, настоенная на калгане горелка, в мисках сало, колбаса. Щекотный дух идет от квашеной капусты.
Иван Неживой наливает в кружки горелку:
– Выпьем, чтоб дома не журились.
Звякают оловянные кружки. От казацкого хохота никнет пламя свечей и странные тени шевелятся на стенах шинка. Шинкарь весело хлопает себя по груди, дивясь казакам, – как они хватски, одним духом, опрокидывают такие кварты горелки...
– А тебе же лучше, – смеется Неживой, – больше заработаешь.
– Тоска меня взяла, хлопцы, – говорит после второй кварты Неживой, – вот и решил с молодыми погулять, не одному ж генеральному писарю нынче праздновать. Оно, правда, после берестечского позора какая гульба? Но живем один раз, так выпьем, ведь на том свете не дадут.
Мартын после третьей кварты ощутил какую-то необычную легкость в теле. Рядом с ним сидел казак Степан Недригайло, напротив – Неживой и Семен Лазнев.
Текла беседа. Перебивали друг друга. Иван Неживой прислушивался.
Седой оселедец спадал на его лоб. Капли пота залегли в бороздах морщин, – годы вспахали их на высоком лбу. В чужой молодости узнавал свою, давно погасшую. Тоска и печаль охватили старого сотника. Казаки беседовали, а он думал о своем; о былых годах, отшумевших на Черном море, о службе на Запорожьи, о скитаниях на чужбине, в далекой Франции. Припомнил тот бой, когда во главе своей сотни он гнал до самого берега и сбросил в море, под Дюнкерком, хваленых испанских вояк под командой – как там его? – дона Фредерико Гарсиа Гонсалес. Здорово обесславил он тогда испанского генерала. Принц Конде со своей груди снял золотой крест и нацепил ему...
Молодо и громко звучали голоса казаков. Уже и по четвертой, и по пятой кварте выпили, уже новые штофы горелки ставил на стол шинкарь. Вот уже к столу, где сидит Иван Неживой с казаками, подсел чигиринский кузнец Максим Зализко со своим подручным – высоким, статным парубком Свиридом.
– Пейте, будьте гостями. Еще подкуешь нам коней, Максим.
Кузнец одним духом опрокидывает кварту. Свирид как будто не решается, вопрошающе смотрит на своего учителя.
– Пей, Свирид, – одобрительно кивает головою Иван Неживой. – Добрый у тебя, Максим, ученик. – Неживой хлопает Свирида ладонью по плечам. – Знаменито мне саблю наладил.
– Ты только, Свирид, не того, много не пей, – у Максима уже заплетается язык, и он в силах только показать рукой на кварту.
Казаки смеются. Свирид хохочет во весь голос, но, встретив строгий, хотя и пьяный взгляд своего учителя, виновато склоняет голову.
– Вот, люди добрые, воины славные, видите этого отрока, – кузнец тычет пальцем в грудь Свириду, – второй год учу ремеслу, а он одно просит:
«На войну пусти, дядько Максим», – и все. Вы не глядите, что на вид он смирный... – И Максим начинает рассказывать уже известное всем, как Свирид убил стражника Янушкевича, как попал в Чигирин к нему, кузнецу Зализку.
– Не журись, Свирид, возьму тебя на войну. Есть нам еще, с кем воевать, – тихо говорит Неживой.
Семен Лазнев, потряхивая русым чубом, выкрикивает:
– Плюньте, братцы, айда все на Дон, туда и королю Яну-Казимиру, и султану ход заказан. Жизнь наша там...
– А ты, Семен, разве от хорошей жизни с Дона ушел?
Иван Неживой из-под косматых бровей по-отцовски смотрел на веселого донского казака.
– Ну да, батько, – согласился Лазнев, – известно, не от хорошей жизни, тоже от пана бежал, не понравился он мне. – Лазнев засмеялся.
– А ты ему? – спросил Мартын.
– Я ему? Вот об этом, Мартын, я не думал.
– Всех панов подковать – и над Днепром, и над Доном!
Кузнец Максим Зализко поднялся. Тяжелым, как молот, кулаком ударил по столу.
– Тише, дядько Максим, стол треснет, – дернул его за рукав Свирид.
– Отрок, не трожь! Я могу всех панов подковать. Это я говорю, кузнец Максим Зализко. А кто со мной не согласен – выходи на середину! Отрок, стань рядом!
– Да, оставьте, дядько, – Свирид осторожно дергал Зализка за рукав.
– Отрок, не трожь! Гей, люди!
В шинке вдруг стало тихо. Говор умолк. Люди, сидевшие у прилавка и за столами, придвинулись ближе.
– Вы знаете, кто я? Нет! Не знаете.
– Да кто тебя не знает, Максим? – Неживой положил руку на плечо кузнецу и заставил сесть. – Народ тебя знает и уважает, Максим. А это великое дело – народ.
– А я говорю, – не успокаивался кузнец, – я говорю: народ еще мало знает нас, кузнецов. А мы еще покажем народу...
– Не народу, – сказал Неживой, – ворогу ты покажи свою силу.
Мартын слушал. Хмель выветривался от этих правдивых слов, звучавших кругом. Из угла к столу казаков подошел человек. Всклокоченные волосы закрывали лоб, жалкая улыбка искривила губы, на плечах едва держалась рваная рубаха. Штаны подвязаны веревкой. Босой, переступал с ноги на ногу, точно пол горел под ступнями. Осмелев, еще ближе подступил к столу, и все, кто сидел на скамьях, как-то сразу обратили на него внимание.
– Поглядите, казаки, поглядите на меня, – голос человека, хриплый и глухой, бился о низкий потолок шинка. – Поглядите, рыцари: каков я есть?
Что со мной сделали паны?
Он спокойно поднял рубаху, обнажил грудь. Казаки увидели две буквы, выжженные у него на груди.
– X. П. – громко прочитал Мартын Терновый.
– Хлоп поганый – вот что это означает.
– Где это тебя, человече? – спросил Неживой.
– На гуте <Гута – стекольный завод.>, в Межигорье. За то, что голос подняли против панов. Они нам вот что... – он ударил себя ладонью в грудь и закашлялся.
Мартын налил ему горелки.
– Не могу, казак, печет, все выгорело, все нутро выдул вот на такие фляжки да на цацки для панов. Они это в заморские края везут, а мне огнем по груди: «хлоп поганый». Вы тут о народе печалитесь, так я – народ, казаки. Я утек, а меня державцы по гетманскому универсалу могут назад воротить и пятьдесят киев дадут в спину, пятьдесят киев... Саблю бы мне твою, казак, да силу твою...
Мартын вздрогнул:
– Думаешь, мне не нужна?
– Я ничего не думаю, я только говорю – саблю бы мне.
Хлопнула дверь. Через порог переступили двое казаков в синих кунтушах, в серых, заломленных набекрень шапках.
– Дозорцы, – прошептал человек в лохмотьях.
– Садись сюда, – Неживой посадил его между собой и кузнецом. – Сиди, не бойся.
Дозорцы подошли к прилавку. Шинкарь, низко кланяясь, поднес им по чарке.
– А что, у тебя все как надо? – спросил усатый толстый дозорец, выпив водку и оглядывая корчму.
– Как полагается, вельможный пан.
– Да какой я тебе пан? Может, лазутчиков прячешь, может, королевские собаки тут шляются?
– Все свои тут, это я тебе говорю, – отозвался из-за стола Неживой.
– А кто ты таков, что так говоришь?
– Я Иван Неживой. Узнал, дозорец?
– Теперь узнал. Пошли, – обратился он к товарищу, – тут нечего делать.
Еще раз оглядев корчму, дозорцы вышли, хлопнув дверью.
– Видал? – спросил кузнец. – Слыхал? Дозорцы. А вы бы лучше в поле да лучше бы на панов сабли подымали...
– Э, Максим, и это дело нужное, – успокоил кузнеца Неживой. – Как звать тебя, человече? – обратился он к беглому стеклодуву. – Да ты не бойся, говори.
– Иван Невкрытый.
– Ну вот, Иван, будь ты здоровее, взял бы я тебя в казаки, записал бы в свою сотню, а так что за воин из тебя – кожа да кости...
– Дай отлежаться, я тебе с гуты еще двести воинов приведу, таких, что не нахвалишься. Да дай мне до Хмеля добраться, я ему всю правду в глаза... а то ему полковники брехней взор затуманили, его именем универсалы рассылают. Ты скажи мне, казак, как мне к гетману Хмелю попасть?
