писали профессионалы, но можно представить, какую гордость (и одновременно какое смущение!) я испытывала, получив такое задание. Когда Локтев узнал, что мы с сестрой пишем песни, он попросил нас остаться после занятий и спеть все нами сочиненное. Выбрал из этого песню «Дворняжка Джерри» — и дал нам исполнить ее на одном из Отчетных концертов.
Может возникнуть ложное впечатление, что Владимир Сергеевич занимался только нами, но нет. Он видел и знал по именам всех своих питомцев — из всех трех частей своего Ансамбля — хора, балета и оркестра. Он знал, о чем можно поговорить с каждым, знал интересы, мечты. Он подолгу разговаривал с нашей мамой. От него к людям шло тепло. Когда, стоя на станках в хоре, я встречала его взгляд, это было как подзарядка от батарейки. Сегодня мне странно видеть дирижеров, управляющих хором с мертвыми, каменными или угрюмыми лицами. Тут же вспоминаю Локтева, буквально излучающего свет и бодрость. Зная каждого участника, Владимир Сергеевич при этом гордился, что все мы — единый Ансамбль. «Держать марку!» — вот что мы слышали от него перед каждым концертом.
А какие помощники были у нашего волшебника! Назову только нескольких, тех, с кем больше всего пришлось общаться. Людмила Михайловна Андреева, хормейстер. На первый взгляд, строгая маленькая женщина, улыбавшаяся редко, но зато как! Сразу становилась молодой, озорной, черноглазой. Репетировала стоя за роялем, все два часа не присаживалась.
Корила за звук: «Колхоз «Красный лапоть», показывала, как нужно петь благородным красивым звуком — и это было благородно и красиво. Занимаясь с альтами, она называла мою сестру «крокодилом» альтовых партий, в том смысле, что ее было невозможно сбить. В поездке по Болгарии она поселила нас с сестрой к себе. Не для того, чтобы опекать, — ей справедливо казалось, что мы ей не будем мешать. Мы были ужасно застенчивые и скромные девицы. А Людмила Михайловна не читала нам нотаций, не поучала, вела себя просто и естественно, чем помогала нашему «раскрепощению».
На какой-то праздник всем нашим педагогам я придумала по шутливому четверостишию для праздничной газеты. А Людмиле Михайловне — не могла, думала, что такую любовь нельзя выражать публично. Была глупой, наивной, смешной, отправила свое посвященное ей стихотворение в конверте, а в газете о ней ничего не было. Но, скорей всего, не это послужило причиной разрыва нашей с ней душевной дружбы. Кто-то нас с сестрой оговорил перед ней.
Когда мы впоследствии столкнулись с тем, что Людмила Михайловна на нас обижена, с нами не общается, — вместо того, чтобы подойти и выяснить причину, мы страдали, терялись в догадках, плакали… Сейчас думаешь, как же просто можно было все выяснить: подойди и спроси. Мы были подростками. Мы этого не знали и не умели.
Станислав Дмитриевич Гусев, любимый ученик Людмилы Михайловны, только вернувшийся из армии, учившийся в Консерватории на дирижерско-хоровом отделении. Он занимался с первыми голосами, я его обожала. Да и плох тот учитель, которого не обожают. Станислав Дмитриевич, как и Людмила Михайловна, был эрудит, много знал, любил литературу. Он часто цитировал поэтические строчки. И нам с сестрой это ужасно импонировало, иногда даже удавалось продолжить его цитирование. «Все это было бы смешно», — начинал Станислав Дмитриевич. «Когда бы не было так грустно», — заканчивала я. Томик Лермонтова был моей настольной книгой с раннего детства. Именно Станислав Дмитриевич аккомпанировал нашей «Дворняжке Джерри» на концерте. Он подобрал к ней озорной, веселый аккомпанемент.
Мы с сестрой ходили на защиту его диплома в Консерватории, где он дирижировал большим студенческим хором. Хор пел отлично, защитился наш хормейстер на высший балл. У Локтева Станислав Дмитриевич одно время руководил оркестром. В поездках мы садились в автобус к оркестрантам, там было гораздо интереснее, чем у хористов, велись «интеллектуальные» разговоры.
Впоследствии Станислав Гусев стал хормейстером Большого театра, после смерти Юрлова, руководил его капеллой, а с 2012 года нет его на земле. Мир его праху. В моей памяти он остался очень молодым, даже юным, талантливым, на редкость симпатичным. Был он тогда одинок, и я думаю, разбил не одно девчоночье сердце.
Хормейстером в нашем хоре был и Виктор Сергеевич Попов — тот самый, что потом стал всемирно известен как руководитель Большого детского хора радио и телевидения. А в те поры Виктор Попов — молодой, голубоглазый, статный красавец — ушел из хора Владислава Соколова, приведя к нам часть своих хористов, и был с воодушевлением принят Локтевым. Вот в ком не было ни капли зависти или ревности! Локтев, чувствуя в Попове большого мастера, поручил ему работу с группой хора, оставшейся в Москве. Другая часть уехала на гастроли. Когда мы вернулись, Попов устроил «отчетный концерт» своей группы. И мы услышали настоящее «прибалтийское пение». Прибалты были для нас критерием красоты и чистоты хорового исполнения. Но хор Попова пел не хуже.
После этого Локтев отдал в ведение Попова свой хор. Сам занимался с нами все реже. Он был хормейстером совсем другой школы. И репертуар наш был не похож на тот, который принес с собой Виктор Попов.
Был новый хормейстер сдержан, закрыт, немногословен, говорил гнусавя, несколько в нос, показывал смешно, так как пел высоким мужским фальцетом сопрановые ноты. В нем чувствовалась школа хора мальчиков, который его воспитал, школа Свешникова.
Начал устраивать у нас «сдачи партий», спрашивал всех по одиночке, рисовал в тетрадке какие-то крючки. Страшно было неимоверно. Готовились как проклятые. Слова болгарской песни-скороговорки «Посадил полынь я» отскакивали от зубов. Потом очень гордились, что получили у Попова высший балл, я среди первых голосов, сестра — среди вторых.
Локтев и Попов ничего не делили между собой. На капустниках под Новый год Локтев наряжался Дедом Морозом, Попов — Снегурочкой. Ансамблисты умирали от хохота, когда Снегурочка начинала говорить гнусавым фальцетом — голосом Виктора Сергеевича. Парочка была замечательная, оба высокие, подвижные, уморительно вдвоем танцевавшие, загляденье да и только!
Воспоминания затягивают. Но нужно остановиться.
Как же все-таки определить, что такое хор? Хор — это… это… Пожалуй, лучшее определение дал хормейстер из фильма, который я изругала: «Хор — это лучшее средство быть счастливым человеком». А я скажу короче: «Хор — это счастье». Когда поешь в хоре, ощущаешь близость к Богу.
Из далекой дали доносится до меня звук нашего пионерского оркестра, где преобладали балалайки и домры, слышится мелодия, поют детские голоса…
Эти песенность и струнностьНе дают покоя нам. Окликаем нашу юностьОткликается Ансамбль.
Юбилеи декабря: Виктор Попов
11.12.14
Только сейчас, уже отнюдь не в
