что?
— А он сказал, мол, знать ничего не знаю.
— Так и сказал? Ладно, добрая женщина, ступай-ка в подвал!
— Как в подвал?! — Сайрин изумленно захлопала глазами, — за что меня в подвал?
— Не догадлива, вижу. Ни за что, посидишь пока просто. Ступай, милочка, ступай. Да не ори ты, всех там распугаешь!
Бейно нахмурился.
— По-моему, вы запугиваете свидетелей!
— Просто вы не знакомы с методами инквизиции. Свидетель сегодня — обвиняемый завтра. И никак иначе, достопочтенный мэтр! Особенно, если этот свидетель свободно разговаривает с глухонемым пастухом. Давайте, кто там еще?
Третья фрау была снохой старосты. Оказалась без меры болтлива, держалась дерзко. Мне даже пришлось возвращать ее к теме наводящими вопросами.
— Так как она скотину — то портила?
— Подлезает да облизывает своими губищами бесстыжими коровье вымя. А от того вымя у коровки трескается и кровянит, и доиться перестает скотина!
— Ага. Слушай, любезная, а мне что-то кажется, что Азалайса эта — та еще потаскуха? Не только коровье вымя любит облизывать?
— Так и есть сударь, так и есть! Мужики наши на нее так и пялятся, как коты на сметану!
— Понятно. Тоже, небось, колдовством берет?
— Да уж, наверное! Что в ней они находят — одному Свету известно. Но бегали к ней полдеревни, наши бабы дюже на нее злые!
— А «твой» — чего?
— Мой-то — потупилась она, — мой — ничего.
— Не оскоромился об ведьму?
Лицо женщины вдруг побагровело.
— Нет — мрачно сказала она и стала очень немногословной.
— Ну, нет, так нет. Это прекрасно, когда муж верен жене. Не так ли?
По-моему, женщина поняла, что над нею издеваются. Она ничего не ответила, но в глазах ее мелькнуло бешенство.
— Ладно. В любом случае, облизывать вымя чужой корове — это не дело. Эта Щвайнфельд преступила все законы, небесные и человеческие. Надо ее наказать! А ты, дорогуша, отправляйся пока в подвал!
— Как в подвал?
Мысль о том, что ее вот так запросто могут отправить под стражу, показалась бабе настолько дикой, что она просто ушла в ступор. Пришлось Даррему врезать ей хорошенько, чтобы она пошевеливалась. Та заорала как недорезанная свинья, и начала отбиваться так яростно, что пришлось мне помогать серву.
Закончив с этим мутным занятием, я послал за следующей. Четвертая свидетельница, тоже из зажиточных вилланов, взошла тихая и испуганная.
— Так, ты у нас жена кузнеца. На допросе показывала, что подсудимая Азалайса подкидывала в ясли скотины заговоренные угольки…
— Я, сударь, ничего не знаю.
— Как так? Вот же твои показания записаны, и господин юнгер их по протоколу зачитывает? — вмешался Лазарикус.
— Ничего не знаю, сударь, и записи ваши врут. Не говорила я ничего.
— Да как не говорила? В присутствии господ секретаря, декуриона и старосты! Писец все точно записал!
— Нет, не говорила я!
Баба помрачнела и уперлась. Стало ясно, что ничего больше мы от нее не дождемся.
Следующие за ней женщины все как одна отказывались давать показания. Как сговорились, ей-Свет.
Что же, пора пояснить помощнику судьи Лазарикусу, к чему пришло следствие.
— Вот смотрите, что у нас получается. Все эти фройляйн и фрау дают совершенно разные показания. Прежде всего, — о способе колдовства. От банального отравления через корм, — а для этого вообще никакого колдовства не надо, можно просто накормить скот отравой, — до противоестественной связи с быками. Причем, скотина болеет всегда одинаково — поражается и кровоточит вымя. Но, если уж ведьма решала извести скотину, — она использует один-единственный способ! Зачем прибегать к таким разным методам? Настоящая ведьма всегда применяла бы одно, самое действенное, заклинание. А эти бабы говорят о совершенно разных приемах ворожбы, причем, судя по этим рассказам, никакого колдовства они, ни разу в жизни, не видели!
Второй момент, на который я обратил бы ваше внимание, это явная нелюбовь к подсудимой со стороны свидетельниц. Все они или завидуют ей, или ревнуют своих мужей. К таким свидетелям надо относиться с осторожностью, особенно — свидетелям женского пола!
Ну и, наконец, вы видите, что свидетельницы нервничают. Как только мы перестали отпускать допрошенных, складируя их по подвалам, они поняли, что ветер подул не в их сторону, и теперь отказываются от показаний! Добрые свидетели так себя не ведут. Те, кто уверен в своей правоте, готовы пойти на костер, но не отступиться от правды перед лицом Света Истинного! Вы со мною согласны?
— Но у меня показания двенадцати женщин! Они записаны в протоколе!
— У вас нет показаний двенадцати женщин. Свои слова подтвердили только трое. Как мы с вами уже обсуждали, в нашем славном герцогстве Виссланд для обвинения нужны показания не менее четырех сервов. Поскольку свидетельство одной женщины соответствует ½ крепостного мужчины, так что у вас всего лишь показания полутора сервов, а это вдвое меньше, чем нужно. Да и остальные бабы сейчас откажутся от показаний, я в этом уверен. Ну и, наконец, вопрос, который следовало бы задать первым. Эти женщины прошли через компургацию?
— Простите?
Лазарикус вдруг густо покраснел, как застигнутый на поселянке монах.
— Компургацию. Вы же знаете, что это такое?
Лазарикус знал, что такое компургация. Я по лицу видел, что он это прекрасно знал, а также, что ему очень не нравится, что тут есть еще один человек, которому это понятие известно. Таким звучным именем зовется сложная, многоступенчатая клятва, которую каждый свидетель должен произнести по установленной формуле. Затем следует контрклятва обвиняемого. Затем должны принести свои клятвы компургаторы — это как бы поручители, свидетели добросовестности основного свидетеля.
И тут есть нюанс. Если хоть один из них сбивался при даче клятвы, — все, попытка не защитана, начинай сначала. Сбился три раза подряд — до свидания, ты со своими клятвами неугоден Свету, и он не помог тебе! Поэтому Лазарикус благоразумно забыл про необходимость этой процедуры — ведь нет ни одного шанса, что эти малограмотные женщины смогут произнести клятву без запинки!
— В общем, давайте так. Бабу эту я заберу. Доставлю ее в ближайшую диоцезию с камерой дознания. Мы сами из Андтага, на службе у викария. Скорее всего, им и надо ее передать. Пусть там с ней разбираются. А вы, Лазарикус, можете считать себя полностью исполнившим свой долг. Тзинч побери, хотелось бы мне так сказать о себе самом! Я прямо завидую вам, ей-Свет! Ну, мы договорились?
— Видимо, вы правы, сударь, — наконец промямлил Лазарикус. — Колдовство, — дело темное. Это вне компетенции светских судов!
— Кстати, а почему Совет господ направил вас, а не кого-нибудь из Инквизиции?
Лазарикус замялся.
— У господ города некоторые разногласия с церковью. Назначение викария, произведенное последний раз Советом,
