вызвало большое неудовольствие Конклава…
Ну, разумеется. Грызня за инвеституру. Церковники и светские власти никак не могут решить, кто назначает священников — Конклав, капитулы диоцезов, князья, графы, или городские советы. Потому что здесь замешаны большие по местным меркам деньги, и немалая власть.
На лице Бейно Лазарикуса несколько секунд отражалась яростная борьба мысли. Наконец, он принял решение.
— Герр Андерклинг, я полагаю, вы не откажетесь подписать расписку, о том, что ведьма передана вам для сожжения в Андтаге?
Да, пожалуйста!
— Конечно! Дайте пергамент.
— Позвольте, я сам напишу текст. Для Совета господ важны формулировки…
Чертов бюрократ!
— Пишите. Но я прочту, прежде чем подписать!
— О, разумеется!
И он с помощником отправился в дом старосты, готовить свою отмазку перед городскими альтманами.
А мне надо было устроить «ведьму» и позаботиться о продовольствии.
-----
* нёзель — примерно 0,6 литра
Главы 7-8
Глава 7
Сначала я увидел Даррема, который болтал на площади с поселянами и стражниками. Костер, на котором должны были спалить фройляйн Азалайсу, давно прогорел, и по золе весело бегали деревенские дети, играя в «сожжение ведьмы».
— Даррем! Где наши?
— Рыцарь и валетт отдыхают в доме кузнеца. Он, по случаю, меняет подкову лошади мастера Эйхе.
— Давай, покажи, где это.
Жилище кузнеца мы нашли легко, по звонкому стуку железа о железо. Возле дома были подвязаны лошади — рыцаря и Стусса. Оруженосец вычесывал им гривы и хвосты. Даррем усмехнулся, на что мальчишка взглянул на него с ненавистью. Гелло (как и все остальные оруженосцы, кого мне довелось знать) считал чистку лошадей мужицкой работой.
Рыцарь сидел в доме за столом и нетерпеливо барабанил пальцами по его плохо выструганным доскам.
— Чего вы тут ждете? Мне казалось, вам должны перековать лошадь?
— Да, только у этого олуха не оказалось ни одной подковы. Жду, пока выкует. Очень неторопливый, сукин сын! Что у вас там с этой ведьмой, Энно?
— Возьмем с собой. Как я и думал, следствие проведено Тзинч-знает-как.
— Энно! — Рыцарь был недоволен, — я хочу быстрее вернуться! Зачем нам лишний груз? Сдадим ее в Оденельштадте, раз уж ты желаешь, чтобы все было по закону, да и поехали дальше!
— Вы вроде бы не хотели, чтобы мы заезжали в город?
— И сейчас не хочу, Кхорн возьми, но что поделать?
— Она нас не задержит. Привяжу ее к лошади, пусть бежит. Захочет жить — будет поспевать за нами! Все равно мы идем шагом.
— И она сможет идти? Из того, что я видел, у нее должны были обгореть ноги!
— Нет, как не удивительно!
— Допустим. Допустим, она пойдет сама. А кормить ее чем?
— Разве Стуссу не удалось добыть еды?
Рыцарь скривился, как будто проглотил клопа.
— Он заказал нам дюжину хлебов — они вскоре испекутся, и приобрел четыре фунта молодого сыра. Не знаю, стоит ли ожидать большего. Вы же знаете, этому идиоту ничего нельзя поручить! Да и у них особо ничего нет. До урожая далеко!
— Но я видел на улице прекрасных гусей, а на пастбище есть и овцы и телята. Мельничиха мне говорила, что собиралась кормить поросят — не хряка, не свинью, а именно поросят!
— Вот это славно. Потолкуйте с ней, нам бы не помешала пара подсвинков! А с бабой этой — поступай, как знаешь, только чтобы нас это не замедлило!
Я вернулся к дому старосты.
Лазарикус наконец накалякал свою индульгенцию, и теперь промокал чернила с пергамента сухим песком. Увидев меня, он даже обрадовался.
— Прошу вас, герр Андерклинг.
Пергамент был покрыт аккуратными письменами, не понятными мне от слова «совсем».
— Это что, антикшпрейх? Вы не могли написать это на человеческом языке? Я не могу это подписать!
Лазарикус явно был доволен. Показал, что есть вещи, которые знает он, и не знаю я. Жалкий, самовлюбленный дебил!
— Извольте, я пропишу текст ниже на рейкшпиле.
— Да уж, окажите любезность.
Пока он снова распечатывал чернильницу и, высунув язык, усердно скрипел пером, я вышел проведать спасенную фройляйн.
Женщина, закутанная в мой серый плащ, сидела у крыльца. Рядом торчал охранник, болтавший с парой мужиков
— Слышь, как тебя там… Азалайса! Ты есть хочешь?
Женщина посмотрела на меня непонимающе, потом яростно кивнула.
— Очень хочу, добрый господин, — ответила она хрипловатым, сорванным голосом.
— Эй, Даррем, где ты там? — крикнул я слугу.
Серв точил лясы с поселянами неподалеку, сидя на невысокой ограде. Услышав мой крик, торопливо слез и порысил к нам по грязи.
— У нас оставалась пара сухарей, они в моей седельной сумке. Притащи сюда! И воды во что-нибудь зачерпни!
Тот отправился исполнять.
— Слушайте, фройляйн, — обратился я к женщине — Мы уходим из вашего гостеприимного селения, и что-то мне подсказывает, что тебе тут тоже не стоит оставаться. Очень много добрых женщин хотят, чтобы тебя тут совсем сожгли. Ты идти сможешь?
Она покачала головой.
— Покажи-ка ноги.
Она высунула пятки из-под плаща. Никаких следов ожогов. Одежда обгорела, а золотистая, гладкая как шелк, кожа — нет! Ох, неспроста это!
— Эти бабы.… Будь они прокляты! Суки! — Лицо спасенной исказила гримаса ненависти. — Они убьют меня, рано или поздно. Вы правы, сударь. Они…
Даррем притащил еду и воду. Я протянул руку, помогая ей встать. Женщина покачивалась от слабости, уцепившись за меня, но при виде еды сразу оживилась.
Тут она вцепилась зубами в галету.
— Все…ненавидят меня. Все! Дался мне их скот… Твари! Долбанные мрази! Подстилки Слаанеша! *******! Драные ********!!!
Даррем догадался плеснуть в воду немного вина. Азалайса заметно порозовела — то ли от еды, то ли от гнева.
— В общем, собирай-ка манатки, и поехали с нами. У нас, по крайней мере, тебя не сожгут. А если сожгут, но не сразу!
— Мне нечего собирать, добрый господин — Азалайса говорила, продолжая давиться сухарем, и не забывала про кувшин с разбавленным вином. — Они все разграбили, а хату сожгли.
— Ну, что-то же, возможно, осталось? Можешь попрощаться с родными, покопаться в развалинах, только недолго. Нам до заката надо проделать еще четыре лиги.
— Нет там ничего, все разграблено. И родных у меня нет!
— Ты тут одна жила? — удивился я.
— Да. У меня давно все умерли. Я занималась врачеванием. Коров им лечила! Гады грязнорылые! Можно я это оставлю? — спросила она про недоеденную галету. Я кивнул.
— Я не ела три дня, — извиняющимся тоном сказала Аззи, убирая сухарь за пазуху, — Эти сволочи ни разу не кормили меня за все время дознания!
А дамочка-то дерзкая — подумалось мне. Поселяне — а особенно, поселянки — обычно ведут себя поскромнее. Подумаешь
