еды, ни от женщин он не испытывал такого полного, такого истинного удовлетворения.
— Хорошо… — сказал кто-то рядом с ним. Илья обернулся — это был тот, муж неверной супруги. Сейчас он был еще дальше от Ильи, гораздо дальше, чем пять минут назад. Его лицо угрюмого боксера казалось неуместным и глупым под грибком песочницы. — Хорошо, — повторил он, — но ведь и у колбасника своя правда есть. Пока эти вертопрахи за славой гонялись, он своим делом занимался, он, может, ради нее… для нее деньги копил, чтобы все — ей. И кто сказал, что рыцарь любит сильнее, чем колбасник? Любил бы — не уехал бы на три года. Знаю я этих рыцарей… пустое место! — Он помолчал, нервно сунул сигарету в рот, чиркнул спичкой, но не закурил. — Ну, в самом деле, как я мог удержаться, чтобы не ударить? Когда на моих глазах… Господи, самое ужасное — это ложь. Говорит — за почтой выйду. Смотрю, нет и нет ее. Послал старшего, Илюшку, так тот прибегает и говорит…
— Что?! — Илья очнулся. Ему показалось, будто его встряхнули, двинули разочек под дых и поставили на ноги. — Что?! Это какого Илюшку — в красной курточке?! — Он схватил мужчину за отвороты плаща, поднял с песочницы и тряхнул. — Это в красной курточке? — повторил он, тяжело дыша, и, не давая тому опомниться, все тряс его, как трясли они с бабаней половики к праздникам. — Так ты — Наташу?! По лицу?! По ее лицу?!
Мужчина смотрел на Илью ошалевшими глазами. Он что-то пытался сказать, но не успел.
— Ну, получай! — крикнул Илья и ударил его в челюсть.
Мужчина свалился в песочницу. Илья прыгнул за ним, приподнял и ударил еще раз.
— Получай!! Ты хотел?! Получай! — он рычал и бил его, рычал и бил. — По лицу ее?! Получай!
Потом, тяжело дыша, вылез из песочницы и оглянулся — на перекрестке прохаживался милиционер. Он был очень углублен в себя. Мужчина в песочнице зашевелился и сел. Из разбитого носа его капала кровь. Он вытирал ее руками.
— Слушай, — хрипло сказал он. От крови его лицо еще больше напоминало лицо боксера. — Значит, все неправда?
— Иди… к… матери! — выкрикнул Илья. Остервенелая ненависть к мужу Наташи, обуявшая его неожиданно, как приступ, исчезла. Было стыдно и гадко. От вида крови и от сознания, что он впервые избил человека, его мутило.
«Молодец, рыцарь! — с отвращением подумал он о себе. — Любо-дорого глянуть…»
Не вылезая из песочницы, мужчина бормотал:
— Значит, это неправда… Господи, это неправда.
— На, — сказал Илья, доставая платок. — Прижми…
Мужчина послушно взял платок, прижал его к лицу.
— Голову закинь, — приказал Илья. — Сейчас пройдет.
— Не, — ответил тот, — это с детства… нос слабый. Когда в футбол играли, вечно мне… мячом…
Илья, присев на песочницу, тоскливо ждал. Он был похож на пацана, который, и сочувствуя, и скучая, ждет, когда дружок перестанет хандрить, и они побегут снова гонять мяч по дворовому футбольному полю.
— Все, — сказал мужчина. — Прошло, кажется… Спасибо.
— За что спасибо? — грубо спросил Илья, не глядя на мужчину.
— За платок… Я верну… Наташа постирает, и я…
Илья махнул рукой, поднялся и пошел прямо на милиционера. Не дойдя до него, Илья остановился у автоматов газ-воды, бросил монетку и, дождавшись, когда наберется вода в стакан, вылил ее на руки, провел руками по лицу. Щека ныла, должно быть, ударился о грибок. К нему неторопливо подходил милиционер. «Заметил», — подумал Илья.
— Что, я нарушил? — вызывающе грубо спросил он.
— Что нарушил? — равнодушно спросил милиционер. Это был пожилой уставший человек.
— Неважно, что-нибудь… Но учтите — трешки у меня нет, значит, я пойду в отделение.
Милиционер посмотрел на Илью безразличным взглядом. У него были опухшие, в красных прожилках глаза — рано встал на пост — и проговорил негромко:
— Пойди проспись, сопляк.
Он бросил монетку в прорезь автомата и ждал, когда наберется вода.
…Совсем рассвело. Илья зашел в свой подъезд, машинально нагнулся к почтовому ящику — там что-то белело. Он отомкнул ящик. Это Семен Ильич перевод прислал, на шестьдесят рублей. Илья повертел в руках корешок перевода и вдруг рассмеялся. Он сидел на холодной нижней ступеньке и громко смеялся. «А ведь я сказку сочинил!» — вспомнил он и опять рассмеялся. Потом он представил, как Наташин муж возвращается домой, как, стараясь бесшумно открыть дверь, проходит в плаще и туфлях в спальню, опускается на колени и тычется разбитым носом в плечо спящей Наташи.
«Да не спит она, — прервал себя Илья, — это ты бы спал, бревно, а она не спит, все они не спят — Наташа, мать, бабаня, Семен Ильич…»
Сидеть на ступеньке было холодно, цепкая мозглая осень начинала новый день, бессветный и тягостный. Илья смотрел сквозь дверной проем на мокрый двор. На низеньком детском турнике висела чья-то забытая футболка. Она отрешенно и прощально покачивала на осеннем ветру тощими голубыми рукавами.
1980 г.
Завтра, как обычно
— Жили-были дед и баба, ели кашу с молоком, — скороговоркой пробормотала Маргарита, ковыряясь ложкой в тарелке с манной кашей, — рассердился дед на бабу, трах по пузу кулаком!
— Это еще что такое? — одновременно возмутились дед и баба.
— Это детсадовский эпос, — успокоил я их.
— Саша знает, Саша — следователь, — похвасталась самой себе Маргарита.
* * *
Я купил в буфете лимоны и поднялся к себе, на второй этаж. Кулек я положил на стол, из него выкатились два маленьких солнца, я сел, подпер кулаком щеку и стал на них смотреть.
За окном в дымке застойного утра стоял голый платан с мятым лоскутом последнего листа. Лоскут вяло трепыхался на ветру.
Я не стал зажигать свет в кабинете. Пусть себе, подумал я о тумане, вот он вполз, прокрался, как преступник в комнату, занял ее, чувствует себя здесь хозяином, и вдруг является некто, приносит в кульке несколько маленьких солнц, и два из них выкатились на стол и мягко настойчиво светятся — солнца в тумане…
Отсюда, из окна моего кабинета, видно было, как копошилась во дворе дворничиха Люся — старое колесо с метлой. Согнувшись в три погибели, она обметала крыльцо. Сверху не разглядеть было беспрестанно бормочущих губ, но я знал, что Люся, как всегда, бурчит себе под нос, сварливо рассказывает свою жизнь сметаемым в кучу окуркам, бумажкам, листьям. Вон той обертке из-под пломбира рассказала о первом муже, той пачке из-под сигарет — о непутевом сыне…
В утреннем сумраке я потянулся к телефону и на ощупь набрал номер. Трубку сняла Маргарита.
— Это ты, Маргарита?! — рыкнул я.
— Ой, а кто это? — испуганно пролепетала Маргарита.
— Это
