Добрых несколько месяцев о Боксере не было ни слуху ни духу, а теперь этот вот тертый калач снова заявился. И, надо думать, неспроста.
— Сейчас буду, товарищ майор! — коротко сказал Кублашзили.
— Спасибо, дорогой! Выручил.
Запив тепловатой водой из графина таблетку пирамидона с анальгином, Кублашвили, поколебавшись, проглотил еще одну — вернее будет — и вышел на улицу.
В железнодорожный отстойник он поспел вовремя. Позвякивая буферными тарелками, поезд только втягивался на запасный путь.
2
Досмотр вагонов Кублашвили поручил младшим контролерам, сам же, взяв на помощь Петрова, по крутой металлической лестнице поднялся в паровозную будку.
На своем обычном месте, за правым крылом, застыл машинист. Мускулистая рука с массивным золотым перстнем на безымянном пальце небрежно лежала на рычаге реверса, Гладко выбритое лицо было бесстрастно. Ни тревоги на нем, ни беспокойства. В зубах толстенная сигара. Желтые, цвета янтаря, глаза Боксера холодно скользнули по худощавой фигуре Кублашвили; вроде тот был неодушевленным предметом.
На угольном лотке полулежа развалился кочегар, хмурый рыжеватый детина. Глубокие складки от носа к подбородку придавали его лицу еще большую угрюмость. Двигая кадыком и громко чавкая, он уничтожал бутерброды с ветчиной. Рядом на полу стояли две пустые бутылки из-под пива.
На приветствие машинист не ответил, лишь буркнул с насмешкой:
— Шур-шур пришель делайть?
Пограничники быстро и привычно сноровисто проверили все укромные уголки. Ничего предосудительного, полный порядок. Локомотив был «чистый».
Ну и отлично. Приятно убедиться в честности людей, в том что они, как сказал когда-то Середа, приехали «без пакости». Может, Боксер в конце концов понял, что играет с огнем, и покончил с преступным своим занятием.
Правда, несколько коробит, что и машинист и кочегар столь неприветливы, но это, наконец, их личное дело. Никакими инструкциями не предусмотрено, чтобы поездная бригада любезничала с пограничниками. Другой зубы скалит, заискивает, будто бы душа нараспашку, а колупнешь, — прожженным негодяем оказывается.
Голова снова стала побаливать, Кублашвили взглянул на часы, решил уходить. В последний раз окинул взглядом паровозную будку, вдохнул ее теплый, чуть маслянистый воздух. Манометры. Привод к свистку. Блестящие водопроводные краники. Вентили. Едва припудренный угольной пылью кран песочницы. Десятки знакомых деталей и приборов. И уже сделав два шага по железному полу к выходу, он остановился. Чем объяснить, что Боксер всей грудью с облегчением вздохнул? Словно бы с плеч у него свалилась непомерная тяжесть и он про себя произнес: «Фу-у… Слава богу, пронесло!»
Чему же он столь откровенно обрадовался? Досмотр не есть что-то необычное, из ряда вон выходящее. На границах всех стран проверяются железнодорожные маршруты, и Боксеру это отлично известно.
Ну хорошо, вздохнул. Но вздох — печальный он, счастливый ли или радостный — еще ничего не означает. Вспомнилось прочитанное где-то: «Богиню правосудия Фемиду всегда изображают с весами в руках. Одна чаша весов опущена, на ней презумпция невиновности [6]. Чтобы уравновесить эту чашу и обвинить человека, нужны тяжелые гири доказательств».
Ну а где они, доказательства? Их-то, между прочим, нет. Предположения же, при всем желании, к делу не подошьешь и следователю не предъявишь.
В уголовном розыске поиском доказательств на месте происшествия занимается оперуполномоченный, эксперт-криминалист, следователь, ты же один в трех лицах. И посоветоваться, кроме Петрова, не с кем да и некогда. Время подгоняет, считанные и скоротечные досмотровые минуты на исходе.
Взгляд Кублашвили упал на прислоненную к дверке топки кочергу. Внимание привлекло пятно, красное, точно сгусток засохшей крови.
Подошел ближе, и присев на корточки, присмотрелся. Хм! Любопытно: откуда взялась ржавчина и почему именно на тонком конце? Ведь им шуруют уголь в топке, где клокочет, бушует пламя. Выходит, кочерга побывала в воде. Но Петров ничего в баке не обнаружил.
Заколдованный круг, да и только!
Выпрямившись, взял кочергу в руки. Краем глаза заметил, что на скулах Боксера предательски вспухли и мгновенно исчезли желваки.
На мгновение Кублашвили обрадовался: Боксер нервничает. Но тут же усомнился в своем выводе. Как часто выдаем мы желаемое за действительное. Может, желваки заиграли не потому, что он чего-то опасается, а просто раздражает дотошный, порядком затянувшийся досмотр. Да и кому может доставить удовольствие, когда чужой человек приходит и заглядывает во все щели, вплоть до ящика с ветошью?
Кублашвили искоса глянул на кочегара. Подавляя отрыжку, тот лениво ковырял спичкой в зубах. Эх, знать бы: какие мысли бродят у него в голове, о чем думает? Но в душу не заглянешь.
Появилось и тотчас, словно угорь, ускользнуло смутное, расплывчатое предположение.
Когда-то, встретив толстяка-повара с корзиной угля на плече, он сделал логический вывод, послуживший той ниточкой, что привела к тайнику с контрабандой. Где же тут отправная точка, где спасительная ниточка, ведущая к раскрытию тайны?
«Осмотрю бак, — решил Кублашвили. — Возможно, Коля обидится, получается, что не доверяю ему. Ну и пусть! Служба есть служба. Хотя мы с ним и друзья, но будет очень плохо для дела, если личные отношения станут отражаться на служебных».
— Что на это скажешь?
Петров задумчиво поскреб ногтем ржавчину на кочерге, шмыгнул носом.
— В воде побывала.
— Верно… Но ты же проверял бак?
Петров растерянно заморгал глазами, выдавил сдавленным голосом:
— Так точно, проверял… Ничего нет… Нащупал, правда, какой-то выступ и решил…
— Решил! — резко оборвал Кублашвили. — А почему промолчал? Порядка, что ли, не знаешь? — и упрекнув себя за излишнюю горячность, спокойно спросил: — Значит, ничего, говоришь, нет?
— Вроде бы ничего, — опустив ресницы, не совсем твердо ответил Петров и шагнул вперед. — Разрешите, я еще раз.
Кублашвили не на шутку рассердился. Ну и Петров! Кажется, не первый месяц служит, должен знать закон границы: если доложил «Нарушений не обнаружено», то их, нарушений, и нет. Ему доверяют, а он отнесся к делу спустя рукава. Непростительная халатность.
— Нет, товарищ Петров, теперь я уж сам посмотрю, что там за выступ, — сухо ответил старшина.
Петров с углубленным вниманием изучал свою запачканную машинным маслом ладонь. Стоял виновато-понуро, втянув голову в плечи.
Кублашвили стало жаль парня. Он чуть было не сказал: «Ну ладно, Коля, с кем не бывает?», но сдержался. Ничего, пусть прочувствует свою вину, это послужит ему уроком. Поймет разницу между уверенностью и самоуверенностью. Для пограничников ошибки непростительны, дорого могут стоить они. На то она и пограничная служба.
Кублашвили приподнял крышку бака. Кочегар, словно ужаленный, вскочил и что-то выкрикнул.
— Сиди! — шумнул на него Петров. — Без тебя разберутся. Тебе что, сто раз повторять, по-русски не понимаешь?
Склонившись над баком, старшина увидел неподвижную мутноватую воду. «Химики» постарались, насыпали хлор для замутнения, — сделал вывод. — Что ж, прощупаем контрольным крючком».
И тут машинист не выдержал, заговорил. Речь его представляла чудовищную смесь русских, немецких, польских и еще бог знает каких слов, но, умудренный опытом, Кублашвили понял почти все. Боксер предупреждал, что резервуар новой, особо сложной конструкции и если ковыряться в нем железными палками, то добра не жди. Разумеется, господа пограничники могут смотреть, где им угодно, это их право, но он считает своим долгом заявить…
Лицо у Боксера замкнутое, каменное, голос чуть глуховатый, ровный, без тени испуга или подобострастия. Моё, мол, дело сторона, а с вас, хоть вы и пограничники, тоже спросят, если машина выйдет из строя.
«Накручивай, накручивай! — думал Кублашвили. — Дело твое далеко не сторона. Чую, что тут «горячее» место».
Крючок проворно обежал вдоль стенки бака и, натолкнувшись на препятствие, замер.
Выступ. Не должно быть здесь никакого выступа. И совсем не новой конструкции этот бак, незачем очки втирать. Мы тоже понимаем.
Нервы у машиниста сдали. Куда и девалось выражение благородного прискорбия. Тараща желтые, чуть навыкате глаза и раздувая ноздри, он исступленно завопил:
— Нельзя трогай! Машина пудет шлехт! Пльохо пудет!
«Ну это уж ты, Боксер, врешь! — Кублашвили достал платок и старательно вытер лоб, шею. — Поломать ничего не поломаю, а контейнер, похоже, нащупал. Вот только никак не поддену его».
В предвкушении чего-то значительного у Кублашвили замерло сердце. Точно так замирает оно, сжимается, когда, сидя с удочкой у реки, видит он, как начинает прыгать, нырять в воде поплавок. Дрожит, звенит туго натянутая леска, и вот-вот, кажется, вытащишь огромную, позеленевшую от старости щуку или полуметрового окуня.
