принялся терзать его. Петух не отпустил врага. И пока Незер рвал и кусал его плоть, Шантеклер взял клювом одну из своих белых стрел и вонзил в Крыса.
Мундо Кани тихо осел, хотя никто не заметил, когда именно. Никто, кроме дождя, не издавал ни звука. Бесшумно сражались Петух-Повелитель и Крыс. Крыс — чтобы убить, получи он такую возможность; Петух стремился лишь к успешному завершению своего плана.
Шантеклер оторвал голову от крысиной лопатки. Клюв его был пуст, перо использовано. Эбенезер червем зарылся в его брюхо, хотя Петух пока стойко сдерживал его. Он взял клювом второе белое перо, выбрал место на другой лопатке Эбенезера и нанес удар. Стремительными, могучими толчками он все глубже вонзал острие пера в крысиную шкуру.
Что за ужас сражаться с абсолютно бесшумным врагом, чей единственный звук — это скрип зубов, рвущих кожу. Шантеклер — клюв его вновь был свободен — взорвал тишину оглушительным победным кличем, перекинул Крыса через себя и услышал, как тело врага шмякнулось о стену.
Затем оба бойца повалились наземь. Но проиграл сражение Крыс Эбенезер.
Сорок восемь черных муравьев, что жалили крысиный хвост, незамедлительно отпрыгнули, построились в идеально ровную шеренгу и зашагали прочь из Курятника. Но два великолепных пера, что впились в черную шкуру Эбенезера, останутся там до самой его кончины.
— Ну, Эбенезер! Ну, Крыс, найди теперь себе нору,— еле слышно прохрипел Шантеклер со своего места. — Найди себе нору, Черный Крыс, что позволит тебе затаиться. Тебе понадобится пещера. И поучись теперь заново красться с двумя великолепными перьями, возвещающими всему миру о твоем приближении. Пожиратель цыплят сам оцыплячился! Ха! — хмыкнул Шантеклер.— Иди себе с Богом, Крыс Эбенезер, и навсегда оставь в покое мои яйца.
Тридцать трепещущих кур пошлепались с конька крыши Курятника и проскользнули внутрь, без малейшего сомнения доверившись услышанному кукареканью. Они на цыпочках обошли Крыса, ибо только теперь смогли разглядеть его, а потом выстроились рядком на своих насестах. Следовало ожидать, что кто-нибудь заговорит о происшедшем, но так уж случилось, что никто не сказал ни слова. Они уселись вплотную друг к дружке и уставились на того, кого никогда не видели раньше.
То есть на Крыса Эбенезера.
И пока галерка наблюдала, Незер поднялся и заковылял под своими нелепыми, растопыренными перьями. Заковылял прочь из Курятника, и на этот раз через дверь, потому что норы теперь были ему не по размеру.
То было весьма утешительное зрелище, и каждый подумал, что настало время обсушиться и отдохнуть.
Нет, не каждый.
Кое-кто беспомощно рыдал под дождем за дверьми Курятника. И были это такие рыдания, что скоро перешли в завывания, а потом и в оглушительный рев.
— Фохинут,— рыдал, выл и чуть ли не ревел во всю глотку этот кое-кто. — Фохи-и-и-и-и-нут!
Так что Шантеклеру, прежде чем вскарабкаться на свой шесток, пришлось задержаться еще для одного дела, ибо он рассудил, что если желает вздремнуть чуток, то лучше сказать что-нибудь прямо сейчас.
— Если ты заберешься в этот Курятник, — заворчал он, раздражаясь в последний раз за этот день,— то заткнешься. Понял, сундук? В иные ночи я могу стерпеть, будучи разбуженным твоим скорбным гласом. В иные ночи. Но не сегодня.
— Блафофаю, — прорыдал Мундо Кани, переступая порог. — Блафофаю, — повторил он, свертываясь в клубок у самых дверей. А затем тоже угомонился, и теперь шумел один только дождь. Но чуткая душа поймет, каких усилий стоило Псу не рыдать. Сердце его было разбито, ибо огромный нос раздулся еще вдвое.1
Глава седьмая. Кое-что о сопутствующих власти наказаниях, а также о молитве Шантеклера
Следующим полуднем Шантеклера, Петуха-Повелителя, можно было обнаружить глубоко погруженным в свои думы на слякотном холме посреди мокрого и вязкого поля, посреди хмурого и дождливого дня. Крылья его судорожно били по окружающей грязи, а голова дергалась, издавая при этом короткое слово «ха!». От дождя Петух стал каким-то грязно-желтым, перья его повсюду прилипли к телу.
Вот пример, как быстро может измениться настроение — от бескрайнего триумфа до крайнего раздражения. С полуночи до полудня в настроении Шантеклера произошла резкая перемена: он пребывал в отвратительнейшем расположении духа. Хотя на то у него было множество причин, и одна из них настолько основательная, что могла бы вывести из себя саму Скорбящую Корову.
Но прежде всего этот дождь. Ночь прошла, Крыс убрался восвояси, но дождь никуда не делся. Кап-кап-кап, разверзлись хляби небесные — всю ночь и все сменившее ее утро сохранялась промозглая изморось, и не сулящие ничего хорошего тучи висели над самой землей. Не было этим пасмурным днем ни солнца, ни опрятности, коим можно было бы прокукарекать,— только серый свет, от которого становилось тяжело дышать, который высосал зелень из листьев, а расплывшееся поле будто превратил в прихожую преисподней. Не осталось буквально ничего, что бы не расплылось под таким дождем: земля стала скользкой, повсюду пузырилась вода, небо просто насквозь промокло, и всё, что обычно стоит прямо, теперь склонилось к земле, обливаясь слезами. Кап-кап-шлеп-шлеп: дождь все вокруг обращал в лужи, расходясь дурацкими кругами. Чепуха! Ха и чепуха! Шантеклер ненавидел такой затяжной, безотрадный дождь, и он бы набросился на лужу, будь от этого хоть какой-нибудь толк. Но толку не будет никакого, и потому он был раздражен до крайности. Сама душа его отсырела.
— Ха! — с горечью воскликнул он, смаргивая капли воды и раскидывая грязь под ногами.— Ха! Ко-ко-кошмар. Ха!
К тому же он испытывал пульсирующую боль от раны в животе. На самом деле именно рана была причиной того, что он вообще шлепал тут по грязи.
Проснувшись этим утром, он услышал дождь, моросящий по крыше, и без всяких раздумий решил, что останется здесь, внутри, где сухость это сухость, даже если она точно так же погружена в туман. Он мог прокукарекать заутреню, первое кукареканье дня, прямо со своего спального шестка, а затем вновь погрузиться в сон. Если это означает звон в куриных ушах и если это означает, что Мундо Кани почувствует себя брошенным из-за того, что для кукареканья не использовалась его спина, что ж, пусть будет так. Шантеклер заслужил право кукарекнуть с собственного насеста.
Но никто не сообщил ему, да и сам он забыл совершенно, что рана его за ночь затянулась и приклеилась к насесту. Корка напрочь срослась с деревом шестка. Так что когда он поднялся кукарекнуть, то лишь булькнул и грохнулся с насеста. Рана открылась и сызнова начала
