было долгим. Он был очень стар; каждому было ясно, что он скоро умрет. У него была розоватая голова, совершенно облысевшая вокруг гребешка; толстые пальцы на лапах, единственный источник его гордости, были растопырены во все четыре стороны, так что ходил он, весьма своеобразно пришаркивая, и с трудом взгромождался на насест. Он был слаб глазами. Да и кукареканье его ослабло до своего рода куриного кудахтанья, и он постоянно извинялся, что приводило его в бешенство, но с чем он ничего не мог поделать.
Были у него еще две трудности: утро он то и дело возвещал, кукарекая посреди ночи. Внутренние часы его совсем разладились, и это крайне смущало животных. Сто кур, готовые к работе, вываливаются наружу и обнаруживают, что только одна луна озаряет их. И вновь они гурьбой тащатся в Курятник, бормоча, кудахтая, пихаясь и жалуясь почем зря.
— Сенеке, заткнись, — ворчат те, что понаглей. Юные жены старых мужей позволяют себе удивительные вольности. — Если ты, старикашка, не способен кукарекать как надобно, не кукарекай вовсе, так я всегда полагала. Заткнись, я считаю, и дай курице положенный сон. Или сам спи среди деревьев. И вот что я скажу, если сказанное дойдет до твоих забитых ушей,— убирайся!
— Виноват, виноват, виноват, — извиняется бедный Петух, а затем презирает себя за это, ведь, в конце концов, он — Повелитель.
Все курицы моментально вновь погружаются в сон; но Сенеке Припертый к Горам не может сомкнуть глаз, ибо ужасно терзается другой своей трудностью. Каковой является отсутствие у него сыновей, наследника, что принял бы бразды правления — сейчас ли, отрекись Сенеке от престола (а понимание того, что он, возможно, уже не способен управлять, подкрадывалось к нему с мучительной частотой), или позже, когда он умрет. Он не произвел на свет принца. Сотня кур и — ничего.
Далее, среди ночи, Сенеке тихо рыдает. Он оплакивает свою страну. Если он не оставит после себя наследника, различные силы в его стране примутся ломать себе хребты в попытках захватить власть, и страна погрузится в страдания. Вместе с ним умрет и мир на этой земле.
Он оплакивал себя. За все эти прошедшие годы его предопределенного и кроткого правления он стяжал очень мало славы. Его по-прежнему носили в процессиях среди животных, и те по-прежнему славословили его, когда он проплывал мимо. Но он стал воспринимать это как насмешку, когда его куры забыли слово «господин», а взамен называли его просто по имени, а иногда забывая даже это. Они кормили его жиденькой размазней и прямо при нем обсуждали свои бабьи дела, как будто весь Курятник был их кухней, а сам он младенцем в слюнявчике. Он так и не добился от них сына.
А еще он оплакивал свое имя. Что бы они ни думали о нем самом, по крайней мере надлежит почитать имя его отца. Но оно не только не почиталось, его и вовсе не останется после Сенекса, ибо не останется сына!
Размышляя обо всех этих вещах, Сенекс в застарелой и беспомощной ярости начинает тихонечко ругаться и проклинать все на свете, пока слезы не высыхают на его лице. И тогда он вновь засыпает.
Но так как он очень стар, то и теперь не может спать нормально. Он грезит в забытьи.
— Вот дурачина — обращается к нему его видение, и даже во сне он чувствует окутывающий его мертвенный запах.— Они оседлали тебя, Сенеке. Они жестоко потешаются над тобой и твоими преклонными годами. Все, что ты делаешь им во благо, они обращают против тебя. И они с нетерпением ждут твоей смерти.
Все это происходит в полусне. Старый Петух отдает себе отчет в том, что он спит, осознает себя в Курятнике; однако тело его будто свинцом налилось, и он не может даже пошевельнуться. Грезы его не имеют зрительного образа — лишь кроткий, вкрадчивый голос, лишь отвратительное зловоние.
— Это в порядке вещей, — отвечает во сне престарелый Петух. — Думаю, настал мой смертный час.
— Сенеке, Сенеке,— увещевает его видение,— умереть — да, возможно. Но умереть в бесчестии? Умереть в бессилии? Умереть с именем, оскверненным сотней губительниц-кур? Сенеке!
— Виноват, виноват, виноват,— бормочет Петух.
— Мой дорогой Сенеке! — Как сладко в этих устах звучит его имя! — Извиняться подобает курам и грызунам. А ты — ты Повелитель! А посему нет души под небесами, перед которой ты должен извиняться.
— Ах, виноват! — говорит Петух своему видению. А затем вновь извиняется за это свое извинение.— Виноват.
После чего смертельно ненавидит свой рот, потому что тот никак не хочет успокоиться. И сердце Петуха окончательно разбито.
— Оставим это, — сердечно произносит видение. — Мне ясно твое затруднение. Ты ощутил потерю силы и власти куда раньше, чем власть и сила затухли в тебе. Ты совершенно не понят. А еще ты вынужден править неблагодарной страной. Я прав?
Что за утешение для Сенекса!
— Да. — Он трепещет и отвечает с быстротой, на какую только способен престарелый Петух, лишь бы успеть, прежде чем рассеются грезы. Что за чудное видение!
— И у тебя нет сына. Сына, что мог бы облагородить твою смерть. Наследника, что сохранил бы твое имя. Принца от любой из них, что поставил бы твоих кур на место. Я прав?
— Да! Да! — кричит несчастный старик, почти одуревший при мысли об этом.
— Так я обещаю, что у тебя будет сын.
Вдруг видение исчезло, и было уже утро. Сенеке вскинул голову и, ошарашенный тем, что его окружало, беспомощно заморгал на серый свет. Внезапно он почувствовал себя таким одиноким.
Весь следующий день он был необычно тих, что, впрочем, едва ли заметили его куры, целиком поглощенные собственными делами. Он отчаянно пытался сохранить то прекрасное расположение духа, что подарило ему видение, снова и снова поминал его слова, и особенно его заключительное обещание. «И у меня будет сын», — думал он. О, он вовсе ничего не предпринимал для того, чтобы сделать сына. Для этого он был слишком стар. Но, вспоминая обещание, он боролся против неба и земли и против той легкости, с которой забывают старики. В душе Сенекса появилось нечто новое. Именуемое надеждой.
Следующей ночью вновь повторились и запах, и видение. И продолжалось это всю ночь напролет. Не все он мог вспомнить, но кое-что удержалось:
— Я обещаю тебе больше чем сына. Я обещаю тебе заново вернуть
