В шесть утра у «зилка» с драным брезентом собралась толпа провожающих с деньгами и поручениями чё-нить купить. Быстро разобравшись со страждущими, Марат заскочил в кабину и собирался уже двигать, когда появился прапорщик-фельдшер, поддерживающий Наденьку.
Её было не узнать. Каждый шаг давался с трудом. Синяки на лице и тонких руках наливались по краям желтизной. Толпа изумлённо притихла.
Эскулап помог забраться Наде в кабину и отозвал Марата в сторону.
– Старлей, плохо дело. Надо в госпиталь по-быстрому. Лагутенко её всю ночь гонял, а у неё срок через две недели.
– Так она что говорит?
– Ничего не говорит. Только плачет. Не дай Бог выкидыш или ещё что. Я же не смогу ничем помочь.
Марат с почерневшим лицом полез в пыльный кузов. Трястись на твёрдой лавке пять часов не улыбалось, но в кабине втроем было бы тесновато. Тем более Марат не смог бы ехать сейчас с ней рядом. Вдыхать запах её волос, касаться нечаянно её руки, чувствовать её горячее бедро. И видеть при этом заплаканные глаза, уродливые синяки…
Машину мотало на ухабах, движок надрывался на подъемах. Марат, обхватив пальцами металлическую дугу, думал о том, как бестолкова жизнь. Начштаба – скотина. А в гарнизоне этом долбанном до замены не доживёшь. Жестко его кадровики наказали. Сидел бы сейчас, дурак, на берегу тёплого Каспийского моря, дыню кушал. Постреливая в азербайджанцев и армян по очереди.
* * *
Проснулся Марат от внезапной тишины. Звякнула железом дверь.
– Тащ старшлейтенант! Тащ старшлейтенант, да вылезайте вы!
Водила-сержант выглядел напуганным. Марат рванулся в кабину и увидел искаженное страхом лицо. Надя как-то странно елозила по сиденью, пытаясь натянуть ниже подол белого сарафана.
– Что такое?
– Воды… Кажется… Воды отошли.
Что за хрень, какие воды?
Марат вгляделся в прикушенные губы, в ставшие совсем глубокими глаза и всё понял.
Лихорадочно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из услышанного и прочитанного о родах, Марат помогал Наденьке выбираться из кабины и давал отрывистые команды сержанту, ставшему понятливым от ужаса.
Через пять минут в тени грузовика прямо на земле появилась родзона из расстеленной плащ-палатки. Под голову Наде Марат пристроил свёрнутую в скатку шинель.
– Вода есть?
– Вот! – сержант рванул с поясного ремня флягу в зеленом чехле.
– А побольше? У тебя же канистра была.
– Там техническая. Для радиатора.
– Тащи. И аптечку.
Марат присел рядом на плащ-палатку, вытер носовым платком с побледневшего Наденькиного лба бисеринки пота и сказал, стараясь выглядеть спокойным:
– Всё будет хорошо, девочка. Роды – не болезнь, а естественный процесс.
– А вы… Вы умеете принимать роды?
– Раз плюнуть. Советский офицер умеет всё.
Надя слабо улыбнулась и вдруг замотала головой.
– Я… Я не могу. Я стесняюсь. Я никогда… Даже гинеколог – женщина.
– Закрой глаза и представь, что я – гинеколог-женщина.
Бояться времени не было. Марат сам не понимал, почему у него нет сомнений в правильности действий. Рукава мабуты закатал выше локтей и протёр руки спиртом. Подол сарафана пришлось разрезать – на вздыбившийся горой живот он не налезал. Трусики Марат скатал аккуратно, краем сознания
отметив, что в этом действии нет ни капли сексуального, потом протёр спиртом промежность. Он вообще превратился в кого-то другого.
– Дыши. Дыши глубже. Тужься, будто в туалете по-большому.
Мука искажала лицо Наденьки всё чаще. При схватках она тихонько стонала, закусив губу. На подбородок побежала тоненькая струйка крови.
– Кричи. Кричи, легче будет.
Наденька замотала головой, вскрикнула и схватила Марата за руку.
Марат вдруг понял, что они – это одно целое. Что он безумно любит эту женщину, разметавшую сейчас по скатке золотые волосы. Что это ЕГО сейчас разрывает невыносимая боль, неумолимо раздвигающая внутренности. И ЕГО ребёнок рвётся к свету.
– Ну потерпи, девочка. Ещё немножко. Напрягись.
Надя приподнялась – и даже не закричала, заревела утробно, по- звериному.
Марат увидел внезапно вспухший красный шар с тёмными мокрыми волосиками.
– Давай, давай. Голову уже родили.
Надя закричала и обессилено откинулась на скатку. Лицо её внезапно посерело, кожа стала прозрачной, обтянув скулы и заострив нос.
Марат с трудом расцепил Надины пальцы, намертво схватившие его руку, и поднял мокрый, тёплый, плачущий комочек. Обтер вафельным полотенцем из богатых сержантских запасов.
– Ну вот, девочка у нас. Хорошенькая, как мама.
Надя приподняла голову и прошептала:
– Покажи… те.
Марат положил младенца на опавший живот.
– Придержи её руками. Сейчас пуповину резать будем.
Труднее всего было завязать пупок скользкими от кровавой слизи дрожащими пальцами.
– Спасибо… Вам…
– Всегда пожалуйста. В следующий раз постарайся родить поближе к цивилизации.
Надя слабо улыбнулась.
– Холодно. И мокро.
Марата самого колотил озноб. Несмотря на тридцатиградусный монгольский август. Он обтёр Надю и помог подвинуться на сухое место.
– Спасибо. Устала я что-то.
– Так человека ведь родила. Подвиг.
Марат пошел к машине. Сержант все полтора часа просидел в кабине, не шелохнувшись.
– Ну вы даёте, тащ сташлейтенант.
– Даёт Машка через бумажку. Пойдем, поможешь её в кабину загрузить. Сколько ещё до Чойра?
– Километров сорок.
– Близко. Но всё равно могли не успеть.
Марат бережно прижимал драгоценный свёрток к груди, а на плече спала Надя, вздрагивая на ухабах. Сквозь запах сырости и крови пробивался тонкий аромат её волос.
* * *
– Марат, я с тебя балдею. Как ты ухитрился?
– Так выхода не было. До сих пор колотит.
Марат взял протянутый майором-медиком стакан разведенного спирта и застучал зубами по стеклу.
– Разрывов нет. И не поверишь, что это у неё первые роды. А пупок ты херово завязал.
– Я ж не моряк – узлы вязать профессионально. Танкистов этому не учат.
– А роды принимать танкистов учат? В голой степи?
– Так она всё сама сделала. Какое-нибудь осложнение – и каюк.
– Это да. Повезло, что плод правильно пошёл, да со всем остальным. Ну давай, отдыхай.
– Да где отдыхай. В гарнизон возвращаться надо, почту везти.
В кабине обессиленный Марат быстро заснул. Во сне огромные серые глаза закрывали полнеба, а розовые искусанные губы шептали что-то очень важное, предназначенное только для него.
* * *
На крыльце штаба курил дежурный по части.
– Что-то ты поздно, Марат. Коньяк мне купил?
– Да где там. Не до коньяков было. Роды у Нади принимал.
– Выдумщик ты, Марат. Простава с тебя. Заменщик твой приехал.
Чувство долгожданной радости сменила тоска. А как же Надя? Ведь никогда больше не увидеть эти бездонные серые глаза, не услышать запаха волос. Так пахнут солнечные лучи весной. И не в этой проклятой степи, а в майском Питере.
А может, и к лучшему.
* * *
– А помнишь, Марат, как мы в Монголии зажигали? Ох и выпито было… Фельдшер наш, кстати, комиссовался после твоей замены. До белочки допился.
– Ну так, не делился ни с кем. Жадных боженька наказывает.
– С выводом из МНР нам повезло. Под Читу попали, в Песчанку. До города рукой подать. А вторую танковую под Борзю, в чистое поле вывели.
Марат посмотрел сквозь плачущее стекло кафе на мокрый Невский. Как не хватало этого свинцового неба, этой вечной питерской мороси в выжженной монгольской степи!
– Я смотрю, Марат, ты упакован по полной программе. Молодец, нашел себя на гражданке. Женился?
– Нет. Слушай, а что с Лагутенками?
– А, Надю вспомнил! Звонкая девочка. Развелась она с этим козлом. Вот как в Читу нас перевели, так сразу. Одна дочку растит, ей пять лет уже. В штабе округа работает. Могу рабочий телефончик дать. Слушай, а, правда, ты у неё тогда роды прямо в степи принял?
– Враньё. Я ж не акушер. Давай телефончик.
* * *
Марат сел в машину и набрал номер секретаря.
– Это я. Узнай мне расписание рейсов на Читу. Прямых, скорее всего, мало, пробей и через Москву тоже. Да, срочно. Жду.
Откинулся на сиденье, достал сигарету и начал вспоминать, как пахнет солнечный луч.
Сентябрь 2006 г.
Персональный ад
Никиту Маслова угораздило родиться в крутой семье. Казалось бы, у позднего ребёнка генерал-майора Маслова, известного деятеля Тыла Вооружённых Сил СССР, не может быть никаких заморочек. Квартира в центре Москвы, французская спецшкола неподалеку, сытая жизнь и блестящая перспектива.
Однако Никиту с детства тянуло в подворотню, к нормальным пролетарским детям Замоскворечья, и футбол на асфальте гонять нравилось гораздо больше, чем зубрить французские глаголы под присмотром пришибленной репетиторши из МГУ.
Мама Никиты, вышедшая замуж в восемнадцать лет юной студенткой Щуки по причине умопомрачительной любви к бравому майору, вынуждена была отказаться от артистической карьеры ради семьи. Вряд ли из неё получилась бы Инна Чурикова или, на худой конец, Анна Самохина, но горечь от упущенного шанса с годами выела всю душу.
