Хейли была членом нашей общины недолго, но нам бы хотелось сохранить память о ней. Не мог бы ты рассмотреть предложение о том, чтобы в качестве гостя принять участие в благотворительном вечере по этому поводу? Для нас это очень важно. Вечер пройдет в формате встречи в черных галстуках. Форма одежды – строгий костюм. После обеда танцы.
Прошу сообщить мне о твоем решении».
Письмо было подписано Мэгги, подругой его бабушки, которая помимо того что заправляла в «Эмпориуме», была вторым номером в команде мэра и самой добросердечной городской сплетницей. И одной из тех, кто сразу начал кружить и кудахтать, когда умерли его родители. И любить его, и стараться помочь ему стать частью жизни маленького городка. Болела за него на хоккейных матчах, стоя аплодировала, когда он играл в школьной постановке «Бриолина». С сияющей улыбкой сидела в первом ряду, когда он получал аттестат. Держала за руку бабушку, когда хоронили деда и когда он уезжал в университет. А потом, когда хоронили бабушку, Мэгги держала за руку его.
Когда они с Хейли решили построить дом на земле, принадлежавшей бабушке с дедушкой, Мэгги обрадовалась их возвращению домой и отнеслась к ним как к родным.
Понимал ли он тогда, что Хейли никогда не станет здесь своей?
Джефферсон посмотрел на дату. Благотворительный вечер должен состояться через две недели, как раз накануне приезда съемочной группы. Он чертыхнулся про себя. Второй раз за день ему напоминали про Хейли. И он опять не мог отказаться. Кроме того, не хотелось расстраивать Мэгги. Тем не менее его не покидало пугающее ощущение, что вся эта суета призвана не столько почтить память Хейли, сколько устроить перед ним парад самых лучших городских невест.
Жители Энслоу желали ему добра и не могли понять, как можно жить без семьи. Они считали, что ему уже «пора» перестать страдать и начать новую жизнь, будто такие вещи происходят по расписанию. Как они не понимали, что семья навсегда стала для него синонимом утраты. Джефферсон не смог бы вынести новых утрат.
«Ладно, я подумаю», – решил он, уже жалея о том, что новая домработница сунула ему этот конверт.
Новая домработница. Джефферсон прислушался, думая, что услышит, как она топчется по дому, но ничего подобного. Собственно говоря, теперь он ясно ощутил, что уже несколько часов не слышит никаких звуков.
Джефферсон выскользнул в коридор. Наступила ночь, дом погрузился в темноту. Он принюхался, зная, что в доме почти ничего нет, и ей не из чего готовить. Интересно, почему он разочарован? Он разозлился на себя за это разочарование. Он прекрасно обходился без нее все эти годы.
Заметив приоткрытую дверь в конце коридора, Джефферсон подошел к ней и поднялся по лестнице. На пороге комнаты остановился. Внутри было почти совсем темно. Во всем доме Хейли больше всего любила именно эту комнату.
«Словно это тайная комната», – говорила она.
Тогда Джефферсон подумал, что такая комната понравилась бы детям. В то время он еще наделся, что у него когда-нибудь будут дети. Но Хейли спроектировала ее не для детей, а для рукоделия.
Рукоделие? Он вспомнил, как удивился. Его жена – востребованный архитектор и занималась рукоделием не чаще, чем готовкой в двух духовых шкафах. Боль острым ножом пронзила виски. Джефферсон мечтал, что они осядут здесь и заведут детей. В ту ночь, когда Хейли уехала в грозу, стало очевидно, что она мечтает совсем о другом. Он так страшно подвел ее.
Когда глаза привыкли к темноте, Джефферсон увидел на кровати Брук. Она лежала на боку, свернувшись клубочком, и крепко спала. Кудри цвета золотого песка разметались по белой подушке. Вообще-то он должен разозлиться. Едва ли она нашла хороший способ произвести на него благоприятное впечатление, как обещала. Однако, глядя, как она спит без капли тревоги на лице, Джефферсон не почувствовал раздражения.
Очевидно, он поступил правильно. Возможно, единственный раз. Дедушка с бабушкой гордились бы его поступком. Это была их земля. Они никогда бы не закрыли дверь перед человеком, попавшим в беду. Таково было их жизненное кредо, о котором они никогда не говорили вслух.
Наверное, он слишком долго стоял там, потому что Брук проснулась. Сначала посмотрела вокруг сонным, ничего не понимающим взглядом, потом широко распахнула глаза. Резко приподнявшись, села на кровати, и у нее вырвался крик, полный ужаса. Она подобрала колени к подбородку и стала отползать назад, таща за собой одеяло, пока не уперлась спиной в угол.
– Эй, – позвал Джефферсон. – Эй, Брук, все нормально. Это я.
Его слова, видимо, не убедили женщину, потому что она снова вскрикнула, и от животного страха, сквозившего в этом звуке, у него на затылке зашевелились волосы.
– Я Джефферсон Стоун, – повторил он, но потом вдруг вспомнил, что до сих пор не называл ей своего имени, и оно едва ли могло ее успокоить. Кроме того, до него наконец дошло, что в комнате очень темно, и Брук видит только темный силуэт на фоне дверного проема.
Он еще немного постоял, пытаясь лучше освоиться в темноте. В это время Брук выскочила из угла, и он потерял ее в темноте. А потом вдруг почувствовал удар по голове, инстинктивно протянул руку и, схватив нападавшую за плечо, потянул к себе.
– Отпустите меня! – кричала она, брыкаясь и извиваясь, как дикая кошка.
Но Джефферсон крепко обнял обезумевшую от страха женщину и прижал к груди. Она принялась колотить его кулаками, отодвинулась и ударила его головой в грудь. Он испугался, как бы она не начала кусаться, однако не отпустил ее.
– Брук, прекратите. Успокойтесь. Это я, Джефферсон.
В конце концов, его голос, похоже, пробился сквозь стену страха. Ее отчаянное сопротивление внезапно прекратилось, Брук замерла, и он почувствовал, как сильно, как у перепуганного зайца, сердце бьется ему в грудь.
– Джефферсон? – Она подняла к нему лицо, и он увидел, как вспыхивают золотистые искры в ее полных ужаса глазах.
– Джефферсон Стоун, хозяин этого дома.
Тишина. Потом в ее взгляде мелькнуло узнавание, и Джефферсон подумал, что, возможно, она только теперь по-настоящему проснулась.
– О господи! Вы же мой босс. Я ударила босса лампой.
– Да, не без этого.
– Извините меня, ради бога. Мне так стыдно. Это ужасно.
– Я понял, понял.
Женщина стояла в его объятиях и даже не пыталась отодвинуться. А он вдруг ощутил хрупкую нежность прижимавшегося к нему тела и осознал безвоздушную пустоту своей жизни, лишенной одного из самых основных человеческих проявлений. Прикосновений к другому человеческому существу.
Джефферсон Стоун со всей ясностью ощутил, что ему приятно прикасаться к Брук. От нее хорошо пахнет, и любой нормальный мужчина отдал бы жизнь ради того, чтобы такие глаза умоляюще смотрели на него, взывая к доброте.